Повесть о жизни и смерти - [16]

Много времени спустя, вспоминая эти слова, я думал, что мой друг не учел безрассудной молодости, которая кует свою старость. Кто остановит неопытную юность и научит ее щадить свое будущее?..

Отличительной особенностью мышления Лукина было его безразличие к законам логики. Увлеченный картиной, нарисованной фантазией, он забывал, что «в долгой, жизни логики нет», и мог тут же с восторгом заговорить о старости, извечном источнике мудрости. До чего старость хороша и плодотворна! Гете завершил последнюю, часть «Фауста» восьмидесяти трех лет, Верди «Фальстафа» — на восемьдесят четвертом году. Два года спустя он написал партитуру «Те деум». Микеланджело восьмидесяти лет продолжал еще трудиться над скульптурным украшением собора Петра в Риме, а Софокл восьмидесяти трех нашел в себе силы организовать оборону Афин… Шесть лет спустя великий драматург написал «Эдипа в Колоне». Всех превзошел бессмертный Тициан, написавший картину «Битва при Лепанто» в возрасте девяноста пяти лот, а девяноста семи трудившийся над шедевром «Снятие с креста».

Я охотно подсказал тогда Лукину и другие имена великих стариков. Восьмидесяти лет жили и трудились Тениссон, Вольтер, Гюго, Толстой, Ньютон, Вирхов, Кант, Платон, а Гумбольдт, Уоллес, Фабр и Беккерель прожили все девяносто…

— Нет ни одного примера того, — торжественно провозгласил он, — чтобы какой-нибудь лентяй дожил до преклонных лет.

Пришло и мое время заговорить. Вот уж когда я заставлю этого болтуна замолчать!

— Природа держится другого взгляда, — возразил я, — жаба может прожить не меньше лошади, а соловей столько же, сколько корова.

За этим коротким и, как мне казалось, серьезным возражением последовали другие, которые моему другу запомнились надолго.

— Есть еще одна категория замечательных людей. Наука не. могла им помочь, и они не дожили до преклонного возраста. Не только условиями среды, но и врожденными пороками организма объясняет история, почему эти люди ушли рано из жизни. Меньше тридцати восьми лет прожили: Рафаэль, Шуберт, Шопен, Мендельсон, Моцарт, Бизе, Добролюбов, Кольцов, Никитин, Ван Гог, Свердлов, физик Герц и многие десятки и сотни им подобных… Меньше сорока двух лет прожили: Ковалевская, Миклухо-Маклай, Мусоргский, Мирабо. Список этот мог бы пополниться именами Канта и Дарвина, слывших в детстве весьма болезненными детьми… Твоими средствами, Семен, ты не продлил бы ни одной из этих жизней, я бы моими продлил их век.

Удивительно, до чего непоследователен был этот человек, до чего упрям и несговорчив!

Студентом третьего курса я встретил девушку и полюбил ее. Нежное чувство сделало меня счастливым и немного сентиментальным. Я говорил о моей возлюбленной, как о совершеннейшем создании и уверял моего друга, что она единственная в своем роде. Лукин отвечал на это насмешкой и с видом бывалого человека, убеждения которого нерушимы, повторял:

— Не говори мне о девушках, они не так разнообразны, как тебе это кажется. Знать одну достаточно, чтобы знать всех.

Я рассказывал о ее успехах, о таланте, которого не увидеть нельзя, а он с пренебрежительной уверенностью твердил, что женщине чужда гениальность, она жаждет побед, но не мечтает о бессмертии. Она все упростит, возвышенное низведет на грешную землю, религию обратит и суеверие, торжественный обряд — в пустую церемонию, а общественное дело — в тиранический этикет.

Эти мысли не казались мне столь замечательными, чтобы интересоваться их происхождением. Почему бы этим круглым, невразумительным идеям не принадлежать Лукину? Однако суждения моего друга становились невыносимыми, а однажды он позволил себе обидеть девушку, которую не знал, и я решил с ним поквитаться.

— Когда ты успел это надумать, уж не Отто ли Вейнингер тебя учил?

Лукин, не смущаясь, простодушно ответил:

— Я вычитал эти мысли у солидного ученого и совершенно согласен с ним.

Лукин не уставал меня удивлять. Познакомившись как-то с сестрой моей возлюбленной, он с первого же взгляда влюбился в нее. Его ухаживания за своей будущей женой были не менее бурны, чем восторги по адресу будущей профессии. Вряд ли жертва его любви могла под ураганом признаний и восторгов отдать себе отчет в собственных чувствах. Сомнительно также, оставалось ли у него время об этом спросить… Его избранница, крупная, краснощекая девушка, плотного и крепкого сложения, была на целую голову выше его и рядом с ней он, бледный, худой, низкорослый, с впалой грудью, скорей являл собой свидетельство несовершенства мужской, отнюдь не женской породы. Вряд ли он и это замечал; сопровождая свою возлюбленную по улицам города, он, согреваемый сознанием собственного превосходства, держался прямо и выглядел счастливым и самодовольным.

Теперь, когда сердце моего друга будоражили нежные чувства, я стал невольным свидетелем нового потока страстных речей. Я должен был поверить, что духовный облик его избранницы ничем не отличается от облика героинь тургеневских романов. Та же мягкость, наивность и то же благородство. Только в этом очаровательном и высоконравственном сообществе он видел девушек, достойных стать рядом с его будущей женой.