Утром, еще только солнце взошло, протрубили войсковой сбор. Усталые землекопы отложили лопаты, плотники опустили топоры, и на минуту в таборе наступила тишина.
Тогда услышали люди, как по ту сторону вала гудела степь. Подобно большой, медленно текущей реке, глухо роптало и растекалось по степи коронное войско. Оно все прибывало и прибывало, обходя табор полукольцом, заполняя лощины и ярики, наполняя утреннюю тишину конским топотом и лязгом оружия. Люди слушали шум наплывавшего живого потока, затаив дыхание, не шевелясь…
Еще длилась эта минута, когда Стахор увидел Надейку.
Вчера днем и ночью, в часы напряженной работы, он не замечал, да, пожалуй, и не думал о ней, теперь она как бы сама напомнила о себе, оказавшись почти рядом. Лицо и платье девушки были покрыты пылью, запачканы землей, растрепавшиеся косы, без лент, упали на утомленные плечи, модные городские сапожки измазаны липкой глиной. Надейка стояла, опершись на лопату, и, улыбаясь, смотрела на Стахора.
Вдруг она стала проще и ближе, стало легче хлопцу встретиться взглядом. И не отвести в сторону глаз.
Стахор тихонько поманил пальцем Надейку, и та послушно придвинулась к нему. Он шепнул ей что-то на ухо, Надейка согласно наклонила голову.
Еще раз заиграли военные трубы. Казаки зашумели, разбирая оружие, становясь по местам.
Стахор с Надейкой, никем не замеченные, юркнули в щель большого сруба у главных ворот. Поднявшись по шаткой лесенке, они вышли на верхнюю площадку, где стояла укрепленная пушка и возле нее два пушкаря-казака. Пушкари были так захвачены зрелищем, представшим перед ними, что не заметили, как Стахор и Надейка остановились за их спинами.
Никогда еще не была так красива, оживлена и пестра цветущая степь. Облитые мягким солнечным светом, колыхались на длинных пиках боевые хоругви полков, вымпелы сотских драгун. Гарцевали конники в дорогих одеждах, с большими, поднимающимися от седел крыльями из розноцветных перьев. Сверкали серебряные трубы музыкантов, по неслышной команде стройно и согласно перемещались шеренги новоприбывших. Двигались тяжелые пушечные наряды. Пыль, взбитая тысячами конских копыт, и дым костров клубились в золотистых лучах еще низкого солнца.
Степной горизонт закрывали шатры и растянувшиеся войсковые обозы.
Казалось, не было конца и краю съехавшимся на кровавый базар. В гигантской подкове, сжимавшей казацкий табор, не видно было ни одного прохода, ни малейшего лаза, по которому мог бы проскочить человек, пожелавший вырваться на волю. Сплошная стена и прямо, и вправо, и влево. А позади болото. Тяжелое, гнилое болото, поросшее предательской нежно-зеленой ряской. Поднимаясь с вязкого дна, пятна буро-кровавой железистой окиси окрашивали воду, напоминая легенды о затонувших когда-то селениях. Над болотом кружилась стайка вечно тоскующих чибисов.
– Пи-и-ить… Пи-и-ить…
Стахор попробовал сосчитать стоявших сотнями польских гусар, да сбился на четвертом десятке. Сотни смешивались и снова разделялись, уже в новом порядке. К ним подходили воины королевской пехоты, состоящей из разноязычных наемников. Надейка потянула Стахора за рукав и указала на середину подковы. Там, за лесом поднятых пик, конных и пеших жолнеров, возле большого шатра водружали бело-золотистый штандарт.
– Приехав-таки, трясця яго батькови, сам гетьман Жолкевский, – негромко проговорил пожилой пушкарь.
– Скоро почнут… – решил другой.
– Ни, ни одразу, – ответил пожилой, – пан Лобода послал до его Панчоху-сотника да писаря своего. Може, домовятся миром нас пропустить.
– Дэ там домизиться, – вздохнул второй, – бач, яка сыла…
Возле штандарта строился гетманский полк. Здесь конных и пеших было больше, чем под другими хоругвями. Со стороны города Лубны только что подошел нарядный отряд отборной шляхты под командой двух братьев Потоцких, Стефана и Якова. Полукруг замыкали гусары князя Богдана Огинского.
Стахор оглянулся на табор.
«Не одолеть нам панов», – подумал хлопец, и впервые у него похолодело в груди. Непостижимо было уму его, в таком возрасте, сравнить силу близких с силой королевского войска, собранного в столь великом множестве.
– Дывись! Дывись! О боже ж мий… – вскрикнула Надейка.
Пушкари оглянулись.
– Хто це? Як тряпыла? Геть!
Но в ту же секунду раздался разрывающий душу крик.
Бледная, с широко раскрытыми глазами, трясущейся рукой Надейка показала на холм, на котором среди группы закованных в латы рейтаров трое татар сажали на кол голого, связанного по рукам и ногам человека. От толпы рейтаров отделилось несколько всадников. Четверо из них что-то несли на поднятых пиках. Подъехав ближе к казацким сторожам, они метнули в сторону табора ноги и руки четвертованного.
– То наши послы, – догадался пожилой пушкарь.
– Бра-ты-ы! – давясь смертным хрипом, звал извивавшийся на колу казак.
Стахор слышал и видел его. Он подскочил к пушке и, схватив запальник, крикнул:
– Пали!
Глаза его горели таким страшным огнем, такой силой гнева, что пушкари повиновались.
Ахнула большая пушка головного сруба, и будто ее только и ждали, чтобы нарушить приказ Лободы.
Затрещали, защелкали мушкеты. Заахали пушки, гаковницы и полугаки.
