Повесть о военных годах - [70]

— Спасибо за маму!..

Слезы, блеснувшие в ее глазах, сделали меня ее преданнейшим другом.

Мама была в подшефном госпитале. Но вскоре пришла бабушка. Всплеснув руками, обняла меня, заплакала от радости, но далеко не слезливый характер моей бабуси не позволил ей долго проливать слезы. Она живо принялась командовать мною.

Наполнилась водой ванна. Не успела я и опомниться, как, отмытая от дорожной пыли, напоенная и накормленная, я уже сладко спала на двух бабушкиных перинах.

Проснулась от ощущения таких горячих слез на своем лице, и такие ласковые руки меня обнимали, что не нужно было открывать глаза, чтобы узнать мою маму, обнять ее хотя бы одной рукой и прижаться к ней.

И вот я сижу за столом, держу за руку маму, а она смеется и плачет; я снимаю слезинки губами, целую дорогие глаза; мама снова смеется и опять плачет. После многих месяцев странствий с вещевым мешком за плечами, в брюках и сапогах, по лесам и деревням Смоленщины, по бездорожью керченских равнин, после бессонных ночей и тяжелых боев странно сидеть вот так, дома, в легком платье, в домашних туфлях на небольшом каблуке, и пить чай. Кажется, все прошедшее было сном. Но не сон все пережитое: бои за Родину, мои товарищи, их подвиги. Все это было и еще будет.

Как ни приятно в штатском платье, уходя в город, я всегда надевала форму. Держась здоровой рукой за маму — правая была на косынке, — я ходила по московским улицам и лихим поворотом головы приветствовала командиров. Они отвечали, приложив руку к козырьку, а я очень гордилась этим. Гордилась подвязанной рукой и хромотой своей, гордилась четырьмя красными треугольниками на петлицах и особенно маленькими беленькими эмблемами-танками. Крошечные танки смотрят вверх, задрав пушечки, а нос мой готов задраться еще выше. В красноармейской книжке записано: «Присвоено звание «старшина». И хотя в глубине души и чувствую, что танкист-то я еще не совсем настоящий, с формой не расстаюсь.

Врачебно-контрольная комиссия определила мне вторую группу инвалидности, с переосвидетельствованием через шесть месяцев. Я получила «Свидетельство об освобождении от воинской обязанности» и пенсионную книжку.

С щемящим сердцем входила я к знаменитому профессору-невропатологу. «Вдруг скажет: не поправится рука, так и останется». Птицей окрыленной вылетела из больницы, когда после долгих исследований на мой робкий вопрос: «Что же будет?» — профессор ответил:

— А будет то, дорогой солдатик, что месяца через два-три начнете рукой действовать, а через полгода и думать забудете, где болело, разве в старости заломит к непогоде, — пошутил он на прощанье.

Буду здорова! Снова попаду на фронт, снова буду в рядах сражающихся за Родину! Но два месяца, полгода? Столько времени сидеть сложа руки, получая пенсию за инвалидность!..

Решила пойти в бюро пропусков танкового управления: может быть, кого знакомого встречу, спрошу совета. И действительно, ежедневные прогулки в бюро пропусков оправдались: встреченный мною майор, которого я смутно помнила по Горькому, сообщил, что в Москве работает тот самый бригадный комиссар, который был с нами в Горьком. Я бросилась к телефону. Тщетно пыталась я набрать номер левой рукой, прижимая трубку к уху больным плечом.

Капитан-танкист со значком депутата Верховного Совета СССР на груди увидел мои затруднения, вошел в будку, набрал номер, сам поговорил с секретарем и выяснил, что комиссар будет в Москве только через три-четыре дня. Заметив мое огорчение, он спросил, в чем, собственно, дело. Красный флажок члена правительства располагал к особому доверию, и я рассказала капитану о всех своих горестях и надеждах. Выслушав меня, капитан нашел совершенно точный ответ на вопрос: «Что делать в течение полугода, пока поправится рука?»

— Добивайтесь направления в танковое училище, — сказал он. — Полгода не пропадут даром, а танкистом станете настоящим.

Мысль об училище была неожиданной. Задумываясь о послевоенном будущем, я видела себя слушательницей Академии бронетанковых войск, но настоящее представляла себе обязательно на фронте, в танковых войсках, хотя бы даже санинструктором. Мне казалось, что сейчас я только на фронте смогу стать танкистом.

Капитан предупредил, что мне предстоит преодолеть два препятствия: добиться у высокого начальства направления в училище и научиться писать левой рукой.

С этого дня моя московская жизнь наполнилась новым смыслом.

Как на службу, каждодневно ходила я в Главное автобронетанковое управление, добиваясь приема у различных начальников. Принимали меня хорошо, внимательно выслушивали, но… каждый разговор заканчивался одним и тем же: «Девушек в танковое училище не берут, служба танкиста — сугубо мужское дело». Утешало одно обстоятельство: никто все же не отказывал категорически, каждый направлял к вышестоящему начальнику, и я шла дальше.

Однажды комиссар одного из управлений, явно тронутый моей настойчивостью, сказал:

— Попытайтесь добиться приема у генерал-лейтенанта Федоренко: только он и может разрешить вам.

Легко сказать! Попасть к командующему всеми бронетанковыми войсками, к заместителю Народного Комиссара Обороны Советского Союза!..