Повесть о светлом мальчике - [43]

Готовят ширтек, чтобы покрывать пол в юрте, из пяти кусков войлока с местом для очага в центре. Делают одну длинную подушку для кровати, ее набивают козьим пухом или мягкой шерстью и расшивают бусами. Шьются мешочки для соли, для чая, для пиал — их прикрепляют на женской половине, где стоят все принадлежности для кухни, пища и посуда. Ступок надо две: одна — для чая и соли, а другая — для тары и разных круп. Деревянные корыта для мяса, тары и для угощений — они у нас служат вместо большого общего блюда. Все деревянные предметы тоже украшены резьбой, а пиалы, если заказчик богат, украшаются серебряными и медными кольцами, иные делаются из корня березы и облицовываются серебром. Впрочем, чаще пиалы покупались фарфоровые, китайские. Крючки для извлечения мяса из чаши, крючок для двери, щипцы для очага, поварешки, прихватки для чаш, веревки с петлями для телят, жеребят и ягнят, иголки, наперстки, ножницы, утюги, даже веник входил в состав приданого. Люлька для будущих детей заказывалась тоже, но тайно от невесты. Приданое должно было включать в себя все необходимые мелочи, чтобы молодые ни в чем не нуждались, войдя в свой новый дом. Некоторые богачи родители заказывали полные наборы всяких музыкальных инструментов, шахматы и домино. Стоило все это огромных средств — за один таган для очага отдавали двухгодовалого бычка.

А одежда и украшения для девушки и для ее коня? Одно китайское стремя стоит целого быка. А одежда должна быть рабочая на все четыре сезона и праздничная из дорогих китайских шелков да украшения к ней еще.

Но не каждому судьба уготовила такие торжества. Где взять все это бедному человеку? Я, например, и думать не мог, что смогу когда-нибудь жениться.

Вместе со своими дружками, братьями и сестрами Долбанмы, я участвовал во всех трех празднествах, которые происходили у нас в аале. Но теперь они кончились, и завтра Долбанму должны были навсегда увезти в аал жениха. Я сам не понимал, отчего меня это так удручает. К тому же попасть на продолжение празднества у меня не было никаких надежд — кто же будет глядеть за скотом? Во всем аале, кроме меня, останутся три дряхлые старухи. Я стоял в темном углу кошары, злился и бормотал: «Черт с ним, со скотом! Пусть без пастуха бредут, куда их головы направятся. Пусть хоть их всех волки загрызут. Все равно среди стад у меня нет даже захудалого козленка. Пусть хоть их всех нечистая сила поглотит!.. А мне теперь совсем не к чему здесь жить. Сегодня же ночью убегу в какой-нибудь далекий аал!»

Вдруг плечи мои обвила ласковая рука Долбанмы — я даже тяжесть серебряных колец почувствовал и услышал, как звенят сережки-колокольчики.

— Что ты пригорюнился?.. А мне ужасно надоели все эти женщины, даже выйти не дают, как собаки виляют хвостами…

— А меня не возьмут туда, — сказал я. — Без тебя не хочу здесь оставаться, убегу.

— Что это ты выдумал?.. Ох, если бы меня не брали туда, я бы запрыгала, словно теленок, весной с привязи спущенный…

И Долбанма заплакала вдруг, а я принялся ее утешать, опасаясь, как бы не услышали хозяева ее рыданий, — тогда мне влетит: мол, опять расстроил ее.

— Ничего. Долбанма, не огорчайся. Всякое еще может случиться. Помнишь, как мы с тобой пели про твоего жениха: «Ты на лезвии острого ножа — сверкнет, и нет тебя. Ты в петле тонкого аркана — натянуть только, и нет тебя…»

Долбанма улыбнулась, утерла слезы, прижалась к моей щеке горячей щекой и прошептала:

— Ты непременно с нами поедешь, Ангыр, я что-нибудь придумаю…

И правда, ночью брат Долбанмы позвал меня, велел быстро скакать в соседний аал и привезти мальчишку Калдарака, чтобы последил за скотом, пока мы будем на празднике. Надо ли говорить, что меня не пришлось долго уговаривать, — я скакал как бешеный. Калдарак согласился сразу — для него, как и для меня, желание поесть вволю было сильнее любого приказа.

Мы ехали обратно, и я вспоминал, как плакала нынче вечером Долбанма, прижимаясь ко мне. Почему-то мне очень приятно было вспоминать об этом снова и снова. Потом я стал перебирать в памяти наши детские игры — во что только мы не играли! И то, как Долбанма изображала там взрослую женщину, чаще всего мою жену. Имя мужа не положено произносить жене, нужно заменить его каким-то иным словом: «мужчина», «хозяин юрты». И вот маленькая Долбанма сквозь зубы цедит:

— Хозяин этой юрты вот этот человек… уехал за табунами. Дома его нет сейчас. А вы подождите, сват мой, он скоро вернется. Я пока чай сварю быстренько.

И начинала хлопотать по хозяйству — так иная настоящая хозяйка не сумеет. Во время варки чая вдруг суетливо склонялась, будто и вправду люльку качала, напевая: «Ны-ы-ы, тьфу-тьфу, баю-бай…» А потом обрадованно воскликнет: «Проснулся, сыночек мой! Скоро папа с табуном вернется, золотой мой, посадит тебя на жеребеночка». Скажет так — и люльку на колени поставит и, смущаясь, будто ребенка кормит, прижмет к груди…

«Милая моя Долбанма…» — думал я, и отчего-то сердце щемило у меня так сильно, что еле дышал. Тогда я запел: «Перебежит широкую степь мой мухортый — пена выступит на нем, все увидят. Попадет в сплетню милая моя — слезы польются у ней, все заметят…» С этой песней мы въехали в аал.