Повесть о старых женщинах - [209]

Поддавшись страшной инертности Констанции, Софья, однако, была намерена по собственному усмотрению заняться убранством дома. Она собиралась убедить Констанцию в необходимости придать их жилью более современный вид. Констанцию она убедила, но дом оказался твердым орешком. С ним ничего нельзя было поделать. Будь в этом доме холл, можно было бы изменить все сверху донизу. Но наверх можно было попасть только через нижнюю гостиную. Следовательно, нельзя было превратить ее в кухню, закрыв кухню в подвале, так как хозяйки не могли навсегда привязать себя ко второму этажу. Расположение комнат должно было остаться прежним. По-прежнему в нижней гостиной дули сквозняки, на кухонной лестнице не было видно ни зги, к разносчикам приходилось выходить на задний двор, в спальные можно было попасть только по винтовой лестнице, как раньше, приходилось таскать вверх-вниз бесчисленные ведра. Во всем доме только современная кухонная плита, сменившая громоздкую старую, символизировала двадцатый век.

У истоков взаимоотношений между сестрами лежала обида Софьи на Констанцию за то, что та не захотела покинуть Площадь. Софья сохраняла здравомыслие. Она не собиралась одной рукой отбирать то, что давала другая, и, приняв решение Констанции, всерьез хотела закрыть глаза на нелепость этого решения. Но целиком справиться с собой Софья не могла. Она не могла не думать о том, что Констанция, это ангельское создание, как ни странно, проявила чудовищный эгоизм, отказавшись расстаться с Площадью. Софью удивляло, как это Констанция, добрая и мирная женщина, оказалась способна на такое безжалостное и безграничное себялюбие. Констанция, конечно, понимала, что Софья ее не бросит и что жизнь на Площади для Софьи — источник постоянного раздражения. Констанция так и не сумела привести ни одного довода в пользу своего стремления остаться на Площади, но не сдавалась. Это никак не соответствовало поведению Констанции в остальных делах. Вот за столом чинно сидит Софья, которой скоро исполнится шестьдесят, огромный опыт написан на ее утомленном и достойном лице, выражающем прекрасную твердость. Хотя волосы ее еще не до конца поседели, хотя стан ее не согнулся, можно было бы предположить, что на своем жизненном пути она многое узнала и не станет ждать последовательности от человеческого характера. Но нет! Непоследовательность Констанции все еще разочаровывает и ранит Софью! А вот Констанция, располневшая и сутулая, убеленная сединой, с подрагивающими руками, словом, выглядящая старше своих лет! Вот ее лицо, отмеченное мягкосердечием и духом примирения, стремлением к покою — можно ли подумать, что это миролюбивое создание способно, подчиняясь властной личности своей сестры, внутренне роптать на этот гнет! «Из-за того что я не захотела оставить ради нее собственный дом, — размышляет Констанция, — она воображает, что может делать, что ей угодно». Бывало, что Констанция внутренне восставала, хотя и не часто. Они никогда не ссорились. Расставание было бы для них трагедией. Принимая во внимание то, как по-разному прошли их жизни, удивительно, насколько совпадали их мнения. Но полному их единству препятствовал преданный забвению вопрос о том, где жить. Побочным последствием этого было то, что сестры склонны были в мрачном свете видеть все неприятные мелочи, которые нарушали их покой. Испытывая огорчения, Софья принималась размышлять о том обстоятельстве, что они по неизвестным причинам живут на Площади, и это до крайности возмущало ее. В конце концов, можно ли допустить, что они должны жить в уродливом, грязном промышленном городке потому только, что Констанция в ослином упрямстве отказывается отсюда уехать. Еще одно обстоятельство, которое, как ни странно, время от времени выводило сестер из себя, заключалось в том, что Софье, к которой вновь вернулись ее старые головокружения после еды, было строго-настрого запрещено пить чай, а чай она любила. Софья из-за этого нервничала, а Констанция, вынужденная пить чай одна, не получала никакого удовольствия.

Пока хорошенькая и нагловатая служанка с таинственной улыбочкой на лице грохотала тарелками и столовым серебром, Констанция и Софья старательно поддерживали разговор на нейтральные темы, стараясь вести его с легкостью, словно в тот день не случилось ничего, что могло бы омрачить идеальные отношения между хозяевами и прислугой. Притворство было шито белыми нитками. Служанка сразу его заметила, и таинственная улыбка на ее лице стала еще шире.

— Пожалуйста, закрой за собой дверь, Мод, — сказала Софья, когда девушка подняла опустевший поднос.

— Хорошо, мэм, — вежливо ответила Мод.

И вышла, оставив дверь открытой.

Вызов был брошен просто из юношеской вредности, из каприза.

Сестры переглянулись, лица их помрачнели и выражали такой ужас, словно у них на глазах наступил конец цивилизованного общества, словно они дожили до времен бесстыдства и разложения. На лице Констанции было написано отчаяние, как будто она, без гроша, без дружеской поддержки, умирает под забором, но лицо Софьи выразило бесшабашную отвагу, какую рождает только несчастье.