Повесть о старых женщинах - [208]

— Ну! — сказала Софья. — Ты слышала, что она себе позволяет?

— Слышала, — ответила Констанция. — Что теперь делать?

— Меня, — сказала Софья, — так и подмывало сразу же ее уволить. Но потом я решила не обращать внимания. Через три недели она все равно уйдет. Лучше закрыть на это глаза. Если прислуге хоть раз показать, что огорчаешься… Однако я больше ни на минуту не оставлю Фосетт в кухне на милость этой особы. Она вообще перестала ухаживать за собачкой.

Софья стала на колени у корзины и, раздвинув шерсть на шее Фосетт, принялась пристально рассматривать кожу. Собака болела и вела себя соответственно. К тому же Фосетт было уже девять лет, и под старость она потеряла привлекательность. Вид у нее был бесспорно отталкивающий.

— Посмотри-ка, — сказала Софья.

Констанция встала на колени рядом с корзиной.

— Вот, — сказала Софья. — И вот, и вот.

Собака вздохнула — неискренне и жалостливо, как избалованное животное. Фосетт питала бессмысленную надежду на то, что подобные вздохи избавят ее от неприятного лечения, назначенного ветеринаром.

В то время как сестры возились с Фосетт, следя за тем, чтобы она сама себя не поцарапала, и уговаривая ее не сопротивляться тому, что делается ради ее же блага, в комнату, пошатываясь, забрело еще одно престарелое животное — Снежок. У него почти не осталось зубов и плохо гнулись лапы. У Снежка был один порок — ревность. Опасаясь, что внимание его хозяек целиком поглощено Фосетт, он явился, чтобы внести ясность в ситуацию. Когда же Снежок увидел, что подтверждаются самые мрачные его подозрения, он принялся упрямо тыкаться носом в Констанцию и не пожелал уходить. Напрасно Констанция обстоятельно объясняла Снежку, что он мешает лечению. Напрасно Софья, прикрикнув, приказала ему убираться. Снежок, в яростном припадке ревности, не желал внимать доводам рассудка. Он забрался в корзину с лапами.

— Отстань же! — рассердилась Софья и отвесила старому псу подзатыльник. Он глухо затявкал и, разочарованный, уставший от жизни и лелеющий страшную обиду, удалился на кухню.

Воистину, — сказала Софья, — эта собака ведет себя все хуже и хуже.

Констанция промолчала.

Когда почтенной старой деве, сидевшей в корзине, была оказана посильная помощь, сестры не без труда поднялись с колен и принялись шептаться, обсуждая, удастся ли им нанять новую прислугу. Они, кроме того, поспорили о том, возможно ли еще три недели выносить преступное фокусничанье нынешней обитательницы кухни. Очевидно было, что наступил кризис. Судя по выражению лица Констанции, судьба посылала им все новые и новые беды, никак не принимая в расчет, что их терпение не безгранично. Во взгляде Констанции постоянно читалось выражение скорби, а также некое подобие самозащиты. У Софьи был воинственный вид, словно особа на кухне бросила ей вызов, и этот вызов с готовностью принят. В тоне Софьи слышалось недовольство Констанцией. И напряжение все усиливалось.

Неожиданно перешептывания прекратились, открылась дверь, и вошла служанка, чтобы накрыть на стол к ужину. Она явилась с задранным носом, и взгляд ее светился жестокостью и торжеством. То была хорошенькая и дерзкая девчонка примерно двадцати трех лет. Она сознавала, что мучает своих старых и больных хозяек. Но ее это мало заботило. Она делала это с намерением. Лозунгом ее было: «Война хозяевам. Выжимай из них все, что можно, иначе они выжмут из тебя все, что можно». Из принципа — единственного принципа, который у нее был, — она не оставалась на одном месте больше полугода. Она любила менять места. А вот хозяева не любят менять прислугу. Она не знала стыда с мужчинами. Она не слушала распоряжений насчет того, что ей можно есть, а чего нельзя. Она запускала руку в хозяйские запасы. Она была неряхой, но могла быть и чистюлей и тогда, как сегодня, появлялась в переднике, символизирующем чистоту и невинность. Она могла пробездельничать целый день и до вечера не вымыть ни одной грязной тарелки. С другой стороны, она могла, когда это взбредет ей в голову, работать с удивительной быстротой, и к тому же аккуратно. Короче, она была рождена, чтобы бесить такую хозяйку, как Софья, и изводить такую хозяйку, как Констанция. В этой борьбе важнейшим ее преимуществом было то, что она обожала пререкаться, упивалась склоками и тосковала, когда устанавливался мир. Она была создана для того, чтобы убедить сестер, что настали трудные времена и мир никогда не будет таким прекрасным и милым, как прежде.

Накрывая на стол, служанка держалась изящно, но вызывающе. Она презрительно раскладывала по местам лязгавшие вилки, она издавала чуть больше шума, чем следует, а двигаясь, поигрывала пышными бедрами так, словно на нее глядит солдат в парадной форме.

Кроме прислуги, в доме ничего не переменилось. По-прежнему за дверью стояла фисгармония, на которой, бывало, играл мистер Пови, а на фисгармонии размещался ларчик с чаем, ключ от которого находился в связке у миссис Бейнс. В углу, справа от камина, как прежде, висел шкафчик, в котором миссис Бейнс хранила свою аптечку. Прочая мебель стояла так же, как ее расставили, когда после смерти миссис Бейнс мистер и миссис Пови стали владельцами всех сокровищ, находившихся в доме в Эксе. Обстановка была хороша, как прежде, и даже лучше прежнего. Доктор Стерлинг не раз выражал желание заполучить такой же угловой буфет, как у миссис Бейнс. В обстановке появился один новый предмет — та самая компотница, на которую Мэтью Пил-Суиннертон обратил внимание в пансионе Френшема. Это великолепное изделие, которое Софья, продав пансион, оставила за собой, стояло в верхней гостиной на этажерке. Компотница и еще несколько вещиц ожидали в Париже, пока Софья не послала за ними, и когда посылка прибыла в Берсли, сестры поняли, что теперь проживут вместе остаток жизни. Кроме денег, ценных бумаг и гардероба, у Софьи из имущества осталась практически только эта компотница. К счастью, то была первоклассная вещь, соответствовавшая антикварному великолепию гостиной.