Повесть о смуте годов Хэйдзи - [35]

Икэ-доно призвала Ёритомо и изволила молвить: «Го, что до вчерашнего дня разбивало моё сердце, сегодня оборотилось великой радостью, и тебя отправляют в Идзу!

— Только благодаря вашей милости остался я жив. В грядущих жизнях, в будущих мирах смогу ли когда отблагодарить вас? Хотя всякое ещё может случиться со мной в дороге, и в далёком краю испытаю печаль, но я ни о чём не сожалею. Только вот, в долгой дороге в глуши некому мне служить, и непосильны мне будут тяготы пути, — и говорила госпожа Икэ-доно:

— Я тоже думала об этом. Многие ведь служили у вас, пока твой отец был жив, но разбежались в испуге. Если объявить о твоём помиловании — разве не объявятся те, кто служил вам долгие годы? — тогда Ёритомо договорился с Яхэй-бёэ, объявил, что помилован, и собралось семь-восемь десятков самураев и челяди.

Среди пришедших к нему было более тридцати самураев. Все они в один голос твердили:

— Уйдите от мира, и тем успокойте сердце госпожи Икэ-доно — а тогда и поедем в край Идзу! — и лишь Минамото-но Мориясу тайно нашёптывал:

— Что бы вам ни говорили, делайте вид, что не слышите! Пожалейте свои волосы!

Как-то раз Мориясу говорил:

— То, что вы спаслись один из тысячи — не случайно! — настаивал он. — Это случилось по воле бодхисаттвы Хатимана!

Ёритомо ничего не отвечал, когда ему говорили: «Постригись в монахи!», и молчал, когда уговаривали: «Не стригись!» Страшно подумать, что было у него на сердце!

В двадцатый день третьей луны первого года Эйряку Ёритомо, получив приказ отправляться в край Идзу, заехал попрощаться к госпоже Икэ-доно. Она приподняла край занавеси и взглянула на него:

— Подойди-ка поближе! — подозвала его, пристально посмотрела на него. — Мне удалось спасти твою драгоценную жизнь, так слушай, и не отступай от моих слов! Лук и стрелы, большие и малые мечи — в руки не брать и в глаза не видеть! Не занимайся охотой и ловлей рыбы, и даже думать о них не смей! Люди злословят, и кто знает, какую клевету могут возвести — так сделай, чтоб я в своей жизни, которой немного уж и осталось, не слышала о тебе плохого. Горько будет, если тебя снова постигнет несчастье. Из-за какой же кармы в прошлых жизнях можно так жалеть чужого ребёнка! Мучительно мне, если люди страдают! — говорила она, не в силах сдержать слёзы. А Ёритомо, хоть и шла ему всего четырнадцатая весна и можно было бы посчитать его ребёнком, тонко чувствовал доброту к нему, и, залившись слезами, не поднимал лица. Спустя какое-то время, когда ему удалось сдержать слёзы, он вымолвил:

— Я, Ёритомо, в первый день третьей луны прошлого года потерял мать, а в третий день этого года утратил отца. Судилось мне стать круглым сиротой, которому не от кого ждать сострадания или жалости, но вы меня спасли. Хоть вы и беспокоитесь за меня — прошу вас быть мне поддержкой вместо почивших отца с матерью! — так сказал и тихо заплакал.

— Получает помощь свыше тот, кто заботится о просветлении родителей в будущей жизни, и продлевается жизнь его! Читай сутры, возглашай имя Будды Амида и молись о посмертной судьбе отца с матерью! У меня когда-то был сын, Правый конюший Иэмори. С печалью вспоминаю его детский облик. Потом он служил государю-иноку Тоба и обладал немалой властью, да вот Киёмори, тогда ещё в ранге младшего чиновника Дворцового ведомства, учинил беспорядки в храме Гион. По жалобе монахов осудили его на дальнюю ссылку, но государь всё затруднялся его отправить, и тогда монахи решили: «Киёмори не ссылают оттого, что за него заступается Иэмори!» — стали проводить обряды проклятия, и из-за гнева Горного царя[135] Иэмори умер в возрасте двадцати трёх лет. Потеряв его, думала, что ни дня, ни часа не смогу прожить на этом свете — да вот уже минуло одиннадцать лет. До вчерашнего дня к этой моей печали добавлялась и забота о тебе, зато теперь наступает время просохнуть слезам. Сейчас ты уходишь в дальний путь, но через месяцы и годы тебя непременно вернут в столицу, простив вину. Я стара, жизнь моя оборвётся не сегодня, так завтра, и не надеюсь я дожить до того дня, так что накрепко запомни то, что я говорила, как мои последние слова! — сказала она и разрыдалась, и Ёритомо отжимал мокрые от слёз рукава.

Перед рассветом двадцатого дня третьей луны первого года Эйряку[136] Ёритомо со спутниками покинул Усадьбу у Пруда и пустился в путь по Восточной дороге. Народу с ним было немало, но тут один остановился починить обувь, там другой отпросился попрощаться, и осталось всего трое-четверо тех, кто взаправду решил идти с ним. Лишь Минамото-но Мориясу, что пустился с ним, одетый в дорожную одежду, дошёл с ним до Оцу. Ёритомо сказал:

— Сколько их было — а теперь никого! — а Мориясу отвечал:

— Пускаясь в дальний путь, жалеют, что не попрощались, кто с родителями, кто с женой и детьми. Потом догонят! — но никто так и не появился.

Едущие в ссылку обычно стенают, но Ёритомо ликовал в душе. Не случайно, — думал он, — я, осуждённый на казнь, отделался лишь ссылкой. Но всё же печалила его разлука со столицей. То здесь, то там он придерживал коня и оборачивался взглянуть на места, что они покидали. В своё время был он курандо, а потому вспоминалась ему жизнь во дворце. Вспоминал он и службу во внутренних дворцовых покоях. «Как помогла госпожа Икэ-доно, заменившая мне мать и отца! Хорошо бы встретить таких, как она — отзывчивых и открытых душой!» — думал он, но даже встречавшиеся отряды врагов из Рокухара напоминали о родной столице. Ржут кони из Ху, когда подует северный ветер, а птицы из Юэ вьют гнёзда на южных ветвях деревьев