Повесть о школяре Иве - [14]

— Верно, верно, — подтвердил Фромон, — они его так прозвали, и метко, что и говорить, он и в самом деле смахивает на клеща, и с виду противный и по повадке: любит и зерно жрать и кровь пить.

Последние слова, не понятые Ивом, звонарю пришлось объяснить. Оказалось, что рыцарь Рамбер, пользуясь своим положением маршала, орудовал как хотел в конюшенном хозяйстве и наживал деньги, продавая на сторону баронский овес. Кроме того, он был жесток с людьми, подвергал их неслыханным пыткам, бросая в подземелье.

— И все это для того, чтобы выслужиться перед бароном, — рассказывал Фромон, — угодить ему из‑за боязни лишиться его доверия, а вместе с ним и своего тепленького местечка. Ведь у самого маршала ничего нет, кроме заброшенной где‑то в глуши усадебки. Ну, вот и старается…

Он рассказывал, что рыцарь Рамбер, пытая невиновных, приказывает выжимать им кровь из‑под ногтей, вонзать им в тело железные спицы. Что в главной башне, где живет сам барон, есть полутемный подвал, а в нем — потайной люк с лестницей вниз на сорок ступеней и там железная дверь в тюрьму. Туда и запирают «провинившихся», да не просто, а связав руки за спиной или надев железный ошейник, цепи на руки или тяжеленное кольцо на ногу. А в тюрьме полная тьма, затхлая духота, стены и пол мокрые от сырости. Там ядовитые жабы и пауки.

— А что же сам барон, почему он допускает такую несправедливость и такие ужасы? — с возмущением спросил Ив.

— Барон! — с усмешкой сказал Фромон. — Он подозревает всех людей в предательстве. Все дозорщики у нас из чужих вилланов набраны, из дальних деревень. А вот эта стена между дворами, думаешь, от воинов чьих–ни4удь поставлена? Нет. Это от наших рабочих с нижнего двора: вдруг они бунт затеят. Да и затевали не только у нас в Понфоре, айв других замках. Вот наш барон и трясется за свою шкуру. Хе–хе–хе…

— Трясется? Как же это? Ведь он рыцарь! — воскликнул Ив.

— Все они рыцари. Клещ тоже рыцарь, — продолжал Фромон. — Ты, я вижу, дружок, наверное, про рыцарей воображаешь. У них много кой–чего в их законах записано. И честь, и щедрость, и покровительство простому л «аду, беднякам, вдовам да сиротам, и охрана добра своих вилланов. Сам ты небось знаешь, как «богатеют» в деревне вилланы.

— Куда там! — согласился Ив, вспоминая нищету своего отца.

— Сеньоры дают вилланам грамоты за своей подписью, что будут мало с них податей брать, — продолжал Фро–мон. — А на деле что? Плюют на эти грамоты и снимают со своих вилланов последнюю рубаху, грабят, жгут, обращают в жалких рабов. Деревни наши беднеют и беднеют, народ стиснул зубы, молчит до поры до времени, а потом как подымется! А ты что ж думаешь, рыцари не чуют этого? Чуют, да еще как! Вот и строят кругом себя стены. Гляди, сейчас наш благочестивый мессир король принялся за сеньоров, правда за маленьких, больших он не трогает, они ему пригодятся для войны или еще для чего‑нибудь. Людовик Толстый хитер, понял, что народ недоволен своими сеньорами, он и давай жечь и отбирать у них замки: и народу угождение, и себе прибыль.

Много еще рассказывал звонарь Иву про рыцарей и про барона де Понфора, про жизнь подневольных вилланов в замке. Про себя он не рассказал ничего — ни откуда он, ни почему он очутился здесь. Только повторил, что он не клирик, что неграмотный и, кроме «Pater noster»[15], никакой другой молитвы не знает.

— У меня с ними только одно сходство есть, один грех, — закончил он свой рассказ, хитро прищуривая глаза, — люблю пригубить винца, к величайшей славе божьей, а уж в большие праздники — на пасху, например, или в троицын день — так я любого монаха перепью. Хе–хе! Ох, и зададут же мне черти в аду! А ты вот что, парень, помалкивай‑ка, никому не говори, что я тебе тут наболтал, я ведь, грешным делом, сегодня… — И он сделал выразительный жест: приложил большой палец руки к губам и запрокинул голову. После этого он замурлыкал веселую песенку о короле Дагобере и с нею ушел, пошатываясь.

Через день, обычный теперь для Ива разговор со звонарем, приходившим погреться на солнце, был прерван неожиданным появлением Госелена.

— Наконец‑то я тебя нашел! — еще издали воскликнул жонглер, протягивая руки Иву.

Лицемерие этих надуманных слов не ускользнуло от Ива.

— Ну, мой дорогой, на этот раз я для тебя расстарался!!

Он похлопал Ива по плечу и недоверчиво посмотрел на звонаря.

— Сядем‑ка вот сюда, — сказал Госелен, похлопывая по краю бревна, и, видимо не желая говорить при незнакомом человеке, усадил Ива и, сев совсем близко к нему и спиной к звонарю, заговорил быстро и почти шепотом: — Я никак не мог понять, куда они тебя девали. Спрашивал, спрашивал у того, у другого — никак! Просто беда! Я даже, поверь мне, испугался за тебя. Клянусь святым отцом! Узнал совершенно случайно только сегодня утром. Но не в этом дело, а вот в чем. Ты отлично знаешь, как я всегда для тебя стараюсь, и если мы с тобой доберемся до Парижа, то я…

— Ты в этом сомневаешься? — с тревогой воскликнул Ив.

— Что ты! Что ты! Нисколько! Так вот, не буду зря терять время! Дело в том, что, как только я узнал, где ты, я тотчас начал придумывать, как тебе помочь, и придумал! — Госелен с самодовольной улыбкой хлопнул Ива по колену: — Слушай…