Повесть о потерянном времени - [11]

А поделом всем остальным, которые в карьеризме замечены не были, потому, что только находясь на каком-нибудь празднике в узко-семейном кругу наши терпеливые граждане, уже не скованные (после третьего тоста, опять же, за здравие вождей) правилами законопослушного поведения в местах скопления других строителей коммунизма, запросто приступали к льющемуся из сердца осквернению светлых обликов героических своих правителей: «Дедушка Ленин, говорите? Мяса нет и масла нет — на фиг нужен такой дед?!», «Все во имя человека, все для блага человека, говорите? Это девиз очередной пятилетки? Наверное, все так и есть, мы даже знаем имя этого человека!» И так далее, до N-го (индивидуального) подхода «к снаряду», после которого и без того уже невнятная речь вдруг срывалась в истошный поросячий визг. Но даже в этом случае славящая тональность визга продолжала строго выдерживаться (звуки могли достигнуть недружественных ушей за пределами дома-крепости), а для подтверждения искренности демонстрируемого восторга можно было еще выйти на балкон и поднять портрет вождя над головой. Но не дай Бог уронить его, портрет этот! Или нечаянно-отчаянно шваркнуть его об угол стола исключительно ради того, чтобы предотвратить собственное беспорядочное падение от глубокой усталости по пути к балкону. Этого никак нельзя было допустить. Дело могло сразу же приобрести ярко выраженную политическую окраску. И все это с очень большой долей вероятности могло быть объединено с абсолютно беспочвенными обвинениями в злостном бытовом алкоголизме. А такие обвинения напрочь расходились с обликом строителя коммунизма. И это уже было серьезно даже не для карьеристов. Это уже чем-то попахивало. Психически нормальным гражданам эти запахи никогда не нравились. И дабы предотвратить подобные верноподданнические несуразности и такие опасные неудобства впредь, портреты вождей старались прибить к стене покрепче самыми толстыми гвоздями и прибить их как можно выше — под самый потолок старались вождей от греха подальше повесить. И все это всегда делалось исключительно с чувством глубочайшего уважения к ним.

В общем, как не говори, а очень большая нагрузка выпадала прежде всего на самую амбициозную часть советского народа. Порой просто все, от корки до корки приходилось этой части общества из гениальных произведений переписывать. Не реально было, порой, просто как-то себя пересилить, обмануть себя как-нибудь и чего-нибудь в конспекте своем стыдливо пропустить. Еще менее реально было заставить себя при цитировании что-либо замолчать: недосказать какую-нибудь великую фразу. Да, непомерно большими были писчие трудозатраты у по-советски здоровых карьеристов. Здоровых карьеристов было очень много, поэтому нередко уже под угрозой оказывались производственные планы, планы по уборке вдруг уродившегося в кои-то веки урожая и, что в несколько раз для страны было опасней, — появились неожиданно у народа проблемы с демографией.

Некоторые политиканы того времени пытались искать корни народно-демографических проблем в росте эгоистических настроений среди особей репродуктивного возраста и даже вводили налоги на бездетность. Другие из заблуждающихся политиканов, более продвинутые в математике, вооружившись статистическими методами, рассуждали о так называемом, «эхе войны». В общем, полный хаос царил в понимании первопричины и выборе инструментов для решения этой проблемы. В этом-то хаосе и утонула истина — амбициозному народу просто стало некогда заниматься вечерами всякой ерундой. Некогда стало этим карьеристам заниматься ерундой и в выходные дни. Устремились вдруг амбициозные к письменному переосмыслению, своей истории, неразрывно связанной с жизненными подвигами своих престарелых вождей. А те, из народа которые без амбиций были… Тем эта ерунда особо и не нужна была никогда. Вот и упала тогда рождаемость, не смотря на почти сто процентный брак изделий № 3, выпускаемых печально знаменитым Баковским заводом резиновых изделий.

А вот что касается переосмысления… Тут было все в порядке. Так, буквально вся страна в одночасье рассталась с заблуждением о предрешении исхода второй мировой войны во время Сталинградской битвы. Битва эта, в сравнении с масштабными и кровопролитными сражениями, развернувшимися на Малой земле (кусочке черноморского побережья, где в свое время высадился яростный десант, вдохновляемый молодым чернобровым политруком), показались стране просто детскими недоразумениями в дворовой песочнице. Стране хоть и не было прямо рассказано о творческих муках маршала Жукова, испытываемых им в периоды подготовки крупнейших военных операций Великой Отечественной, когда вдруг рядом не оказывалось того же чернобрового политрука, доросшего впоследствии аж до целого полковника, но намек на это важное обстоятельство во многих произведениях явно наличествовал. Вся страна почувствовала эти маршальские страдания между скромно написанных строк и мысленно умоляла полковника: «Не артачься! Найди время — не можешь приехать, так позвони хотя бы маршалу-то! По засекреченному каналу, с гербом который, обязательно, слышь, позвони! Посоветуй что-нибудь дельное! Не ровен час, сморозит еще в запале чего! Горяч больно у нас маршал-то!» И полковник проникался, прислушивался он в те времена к народу, к сермяжной его правде. Проникался важностью момента молодой еще, но уже мудрый в чернобровости своей черноморский орел. Проникался и опять же где-то между строк непременно звонил маршалу. Не всегда по телефону с гербом. Не каждого ведь полковника к нему подпускают. Но непременно звонил. Советовал маршалу, спорил с ним, настаивал на правильности своего плана проведения операции и затем принимал непосредственное участие в очередном разгроме несметных полчищ немецких захватчиков. Жуков, конечно же, тоже кое-что иногда дельное предлагал. Но так, чаще всего по мелочи, штрихи какие-нибудь втихаря к плану пририсовывал. Упрямый ведь тоже был мужик. Недаром при планировании берлинской операции Сталин долго стоял, в задумчивости попыхивая трубкой, оценивал замысел маршала Жукова, а потом вдруг произнес: «А все такы идытэ и посоветуйтэсь с палковныком Брэжнэвым!»