Повесть о полках Богунском и Таращанском - [103]

Филя сочувственно поглядел на омраченного Кабулу грустными глазами и, вздохнув, стал опоясывать саблю и подбирать чуб под лихую фуражку-мелкодонку казацкого образца.

Писаря в соседней комнате проснулись от громкого разговора, еще не поняв хорошенько, что за шум. Уж не батько ли явился? Писаря стали усердно шелестеть бумагами и сортировать приказы, явно путая их хуже прежнего. Ординарцы; разбуженные ударом писарского сапога в бок, тоже подтянули пояса и стали у дверей в окаменении в ожидании батьковых распоряжений, а часовой вышел наружу и стал «во фрунт», как полагается. Так что Филя и Кабула продефилировали, как знатные гости, сквозь этот подтянутый строи.

Молча, приосанившись, шли Филя с Кабулой к батьку.

«Уж не с тоски ли по поводу отступления, — подумал Кабула, — оженился батько на польке?»

Но вот подошли они к дому, у которого Филя остановился и показал перстом на завешенные окна:

— Здесь теперь батькина кватера.

Дом, у которого они остановились, выглядел приветливо и важно — поважнее окружающих его и многих других дубенских домов. Он был хоть и одноэтажный и незатейливой архитектуры, но на высоком фундаменте, с большими окнами. А на всех тех окнах были густоузорные тюлевые занавески, с летающими ласточками, вытканными среди узорных пальм, и сквозь них виднелись кое-где на окнах клетки с канарейками или со щеглами.

В доме было тихо. Только за углом шагал таращанец, охранявший батькин покой.

Увидев Кабулу и Филю, часовой мотнул головой и на вопрос Фили отвечал:

— По первому требованию велено будить. Стучи в энто окошко!

Но Филя не решился или побрезговал: ревности Фили не было границ. Он поглядел на Кабулу и махнул ему рукой: мол, стучи, если тебе требуется. Кабула тоже задумался. Батько его не вызывал, и приехал он самовольно, не по вызову. Разбудишь — встанет не с той ноги, осердится старик. И вдруг Кабула сам рассердился — на то, что усомнился на минуту в своем батьке. «Да что, ему какая-нибудь полячка дороже, что ли, воинской чести и большевистской заботы? Да что он за такой в самом деле Стенька Разин: «одну ночку проезжался, сам на утро бабой стал»! Что?.. Батько. бабой стал?.. Распрочертов вздор!»

И Кабула со всей силы постучал в оконную раму кулаком.

Окно мигом распахнулось, и батько в расстегнутой сорочке, блестя медвежьей шерстью на груди, с заспанным видом, появился в окне.

— А-а! Кабула! Здоров! — заулыбался, как бы только пробуждаясь, батько, позевывая, растирая ладонью волосатую грудь и подставляя ее солнцу.

Но вдруг, видно, он опомнился и окончательно проснулся.

— Ты что ж, чертов сын? Может, Радзивиллов сдал?

Чего здеся? — раскипелся батько. — Каки таки дела, что ты утречком меня будишь? Что, ты подождать не мог?

Кабула выразительно посмотрел на солнце: оно стояло уже довольно высоко. И батько сразу переменил тон с сурового распекательного, на добрый:

— Постой, зараз выйду!

Слышно было на улице, как батько что-то гудел и в ответ раздавался женский спокойный голос, говоривший на непонятном языке. Кабула отошел от окна из щепетильности, чтобы не видеть, и не слышать, и не верить в чудное происшествие.

Батько появился через пять минут и, ткнув Кабуле руку, сказал:

— Ударим у фланга, бо вже не можно довше стояты да тупаты на одном мисти. Маю повидомлення[48] вид Щорса, що дамо останнее генеральное. Ты що — готовый?

Кабула кивнул головой и покосился гордона батька.

«ИНСПЕКЦИЯ»

Батько Боженко вовремя оставил свою «хватеру», и Кабула вовремя разбудил писарей. Начштаба, запыхавшись, бежал навстречу, сообщая, что явилась инспекция из центра.

— Кака такая инспекция? Что ей требуется?

— По всем статьям, и, кажется, лично от Троцкого, товарищ комбриг, — рапортовал, козыряя при каждом ответе, начштаба из бывших офицеров, которого батько держал для всякой «пишущей надобности». — По кавалерии, по артиллерии и по инфантерии…

— И по хватере? — ослышался батько или сделал вид, что ослышался. — А на кой ляд им моя хватера? — Батько рассердился. — Что ты дым на меня напущаешь? Гнать тую инспекцию к чертовой матери! Липа мне еще — по хватере! Кому такое дело касается до меня? Кто прислал? Подвойский? Так напиши ему, что довольно знает он Боженко… Да чего там писать? Нет надобности, нечего писать!

И батько шел спешно к штабу, уже взбешенный.

Батько вошел в штабное помещение.

— Инспекция? Откуда? — едва поздоровавшись, задавал батько вопросы окружавшим его приезжим инспекторам.

На стене висела во всю стену приколотая трехверстка.

— Вот я вас проинспектирую, чертова липа! Показывайте мне на карте, где имеется центр фронта? В Москве? Ну, а у нас — в Бердичеве? Какая армия противника и в коем месте противостоит нам? Украинская? Врете! Да мы ж сами украинцы. Контрреволюционная— вот что! Какую мы воину ведем? Переменнопозиционную? Маневренную? Партизанскую? Все врете! Революционную! Где находится позиция моей бригады? Долго я еще буду стоить на этом месте? Не знаете! Кем же подписаны ваши мандаты, интересуюсь? Вапетисом? Троцким? А долго ли еще будут они сидеть, те мацетисы-вацетисы, на том месте? Скажите им обоим, что здесь дураков нет, что они сюда дураков засылают. Инспектировать будете на фронте, все равно в нашей стратегии ни хрена не понимаете! Вот посмотрю я — годны вы до бою али нет. Антилерию знаете? — Батько нарочно коверкал слова из презрения к инспекции. — Что такое «гочкис»?.. Что такое прямая наводка, знаете? Ну, пойдем до пушки. И если вы мне промажете прямой наводкой по видимой мишени, то я не промажу вас по шее. Боитесь? А кого вы приехали, инспектировать? Что я без промаху бью Петлюру три тысячи километров и еще буду бить разную белую сволочь, аж до самого окиана? Хватерою моею интересуетесь? Моя хватера — боевое поле! А ну ж напиши на мандатах такую мою резолюцию: «За политическою и военной неграмотностью присланных по инспекции отказать и более ко мне подобной хреновины не засылать». Дай я подпишу.