Повесть о Платоне - [21]

Воистину время их было вездесущим. Оно гнало их вперед. Видя, как они идут длинной человеческой лентой, я понимал, что это движется само время. Но его движение не было равномерным. Я думал, что оно бежит всегда одинаково, не останавливаясь и не замедляясь. Но нет — ход его был неодинаков, что отвечало многообразной природе города. В одних его частях оно двигалось быстро, в других неохотно или прерывно, толчками; а были места, где оно и вовсе больше не шло. На иных узких улицах города мне были слышны голоса тех, кто уже много лет как ушел из жизни. А потом я сделал еще одно замечательное открытие. Среди горожан в эпоху Крота были такие, кто словно бы жил в другом времени. Мне попадались люди в лохмотьях, бродившие вместе с собаками; им было не по пути с теми, кто шел по большим людным улицам. Некоторые дети там пели песни былых эпох, некоторые старики уже носили на лицах печать вечности. Вы смеетесь надо мной. Но говорю вам: я, Платон, видел и слышал все это. Могу я продолжать? Их взор порой улавливал нематериальное, но они отворачивались в неверии или испуге. Иной раз я замечал, как кто-то из них коротко переглядывался с незнакомцем, идущим навстречу; посмотрев друг другу в глаза, они шли дальше, как будто ничего таинственного не случилось. Но мне было ясно, что их души пытались снестись одна с другой сквозь мглу и туман эпохи Крота. Старинные формы беседы и молитвы все еще существовали, но едва могли пошевелиться под бременем этой действительности. И все же я, бывало, подслушивал чьи-то слова, которых не могли слышать горожане, и подмечал в чьих-то глазах мгновенное узнавание или жаждущую тоску, которых не видел больше никто.

Но души их почувствовали мое присутствие, и некоторые из них приподнялись в своих темницах, приветствуя меня. Я послал им ответный привет и вступил с ними в разговор. Их подопечные, которых мы стремились понять, нас, конечно, не слышали. Первым, о чем я спросил эти маленькие говорливые незримые существа, было — каковы их собственные верования; но верований у них не оказалось, или же они были настолько путаными и невнятными, что лучше бы их не было вовсе. Души стыдились своей неуверенности, но, как они мне сказали, их так долго держали во тьме, что они едва узнавали одна другую.

Я хотел выведать у них побольше об истории города, но ни одна толком ничего не могла мне сообщить. Они, правда, слышали о великанах первоначальных обитателях Лондона. «Теперь понятно, — сказали они, — что это было пророчество о вашем племени». У меня было так много вопросов! Собирают ли деревья тени проходящих под ними людей? У них не нашлось ответа. Они даже не знали, как называются эти деревья. Я спросил их, считаются ли поросшие травой места священными. Я спросил, почему строения у них устремлены к небу. А птицы, которые жмутся друг к другу на крышах и площадях, — не они ли подлинные хранители Лондона? Управляют ли солнцем солнечные часы? Они не понимали моих вопросов. Вместо ответов они жаловались мне, что заточены внутри существ, не имеющих почти никакого понятия ни о божестве, ни об истине, — существ, боготворящих контроль и порядок. Они рассказали мне, что люди эпохи Крота проповедуют заботу о мире, в котором живут, но при этом убивают своих нерожденных детей и чрезвычайно жестоко обходятся с животными. Тем не менее они стремятся создавать копии самих себя средствами своей науки. Я вовсе не для того сообщаю вам об этом, чтобы обеспокоить вас. Просто я не хочу утаивать от вас никакой правды; я хочу, чтобы вы, узнав и о хорошем и о дурном, сами могли решить, был ли настоящим город, где я побывал.

Я еще раз затем вступил в разговор с этими маленькими душами, и они сказали мне, что их подопечные страдают от забывчивости и страха. Горожане то и дело становились в тупик; они жили внутри тех фантазий и амбиций, что творил сам город, и чувствовали себя обязанными действовать согласно ролям, которые им были определены. Они не понимали себя самих. Настоящее имело для них значение лишь как дорога к будущему, и вместе с тем многие из них испытывали великий ужас смерти. Они стремились двигаться все быстрей и быстрей, но цель движения была им неведома. Нечего удивляться, что их души страдали и содрогались в своих темницах. Иные из душ, с которыми я говорил, хотели одного — раствориться, исчезнуть. Когда я слышал, как люди спорили, мне видны были их потревоженные души, трепещущие у них над головами.

Помню, один раз я шел по берегу священной Темзы, на котором спали отверженные, и один юноша, проходя мимо меня, вздохнул. Его душа ощутила мое присутствие и мягко заговорила со мной: «Взгляни на реку. Я долго глядела в ее глубины и пришла к заключению, что она всегда разная. Она существует мгновение, а затем наплывают воды других рек и других морей. Как такое возможно? Как она может быть всегда одинаковой и вместе с тем всегда различной? Всякий раз свежей и обновленной?» Я не мог дать ответ, но, когда юноша и его душа ушли, стал смотреть на речную гладь. И там — впервые в этом мире — я увидел колеблющийся на воде образ моего лица. Я увидел себя в потоке времени. Я поднял голову и посмотрел на их солнце; его круг светил жарко и ярко, но я видел дальше, сквозь него, вплоть до свода пещеры. И тогда я решил вернуться и рассказать вам о том, что мне открылось.