Повесть о печальном лемуре - [6]

конвертик с, если верить надписи, первыми волосиками Витальчика, светло-каштановой паутиной, от которой пошли не шибко густые, но безусловно черные волосы, цеплявшиеся за череп лет до пятидесяти, после чего довольно быстро исчезли напрочь;

протертый на сгибах экстренный выпуск газеты «Утро России» от третьего марта 1917 года с извещением об отречении императора и отказе от престола великого князя Михаила Александровича. Дед Семен написал наискось толстым синим карандашом: «Россия свободна!» Ох уж этот дед, как бы сейчас сказали, чуйки у профессора не было;

и кое-что еще.

А среди этого кое-чего оказалась красивая металлическая коробочка, снабженная надписью His Master’s Voice и набитая доверху блестящими американскими патефонными иглами, которые — ВИ запомнил со слов мамы — остались как память об его отце. Тот привез их из Польши в 1939 году, куда попал в составе своей воинской части, отправленной на дружескую встречу с немецкими войсками для наведения, видимо, порядка в страдающей от его, порядка, отсутствия соседней стране. Так вот, коробочку Виталий Иосифович оставил себе (память все же), а иглы щедрой рукой пересыпал в лоточек, который Миша толчком пальца выдвинул из патефонного бока.

Виталий Иосифович вообще тосковал по вещам из прошлой жизни, поскольку там она, жизнь, была, а впереди, по строго официальной терминологии, оставалось только дожитие. Не хватало ему милых аптек с так называемым ручным отделом, куда ты просовывал рецепт с каракулями врача и заказывал порошки да пилюли (не путать с таблетками, те-то пилюли делали вручную), микстуры и мази, и выдавали их тебе в коробочках да бутылочках с повязанными у горла на манер слюнявчиков треугольными бумажками, на которых повторялась рецептурная пропись, — ну да, сигнатурками. А еще бытовало забавное слово «отрез» в приложении к куску ткани, скажем, на пальто или костюм. С такими отрезами шли либо к частному портному, либо в ателье с птичьим названием «индпошив», а там — опять же ушедшее из обихода слово — закройщик снимал с тебя мерку, а потом ты приходил на примерку, и на тебя надевали пиджак без рукавов и подкладки, и водили по этому полуфабрикату плоским мелком, и что-то там закалывали булавками… А куда, не без горечи думал он иногда, куда подевались густо населявшие дачное детство несказанной красоты жуки-бронзовики? А где теперь увидишь придавленные толстенным стеклом фотографии жен, детей и собак на письменном столе? Ну и так далее.

Но — к иглам. Получив такое богатство, Михаил Сергеевич с той поры стал приглашать ехидного злоречивого соседа на эти самые экуте-утренники, и оба старика погружались в светлую ностальгию, даруемую музыкой их юности. Сегодня в меню предлагалась Клавдия Ивановна Шульженко с ее классическом репертуаром:

Я помню голос в сумраке вагона,

Чуть освещенном блеском ваших глаз,

Под мерный стук колес, в их ритме полусонном,

Я слушала волнующий рассказ.

Пусть больше никогда не повторится встреча,

Но как мне хочется сказать вам, дорогой,

Я вас любила в этот странный вечер

За вашу яркую любовь к другой…

Когда пластинка зашипела, давая понять, что песня закончилась, Миша осторожно поднял головку звукоснимателя, перевернул диск, покрутил ручку завода пружины, и Клавдия Ивановна вступила снова:

Когда на землю спустится сон

И выйдет бледная луна,

Я выхожу одна на балкон,

Глубокой нежности полна.

Мне море песнь о счастье поет,

Ласкает нежно ветерок.

Но мой любимый сегодня не придет.

Ты помнишь наши встречи

И вечер голубой,

Взволнованные речи,

Любимый мой, родной?

И нежное свиданье,

Руки пожатье…

Ты сказал мне «До свиданья!»,

Простясь со мной…

— Ну да, Илюша Жак, как же, как же, помню, — заскрипел Виталий Иосифович. — Ты, конечно, спросишь, какой он к черту Жак, какие могут быть Жаки в местечке под Полтавой? Так вот: очень даже могут. Жак — это такая форма фамилии Зак, а та, в свою очередь, возникла как аббревиатура словосочетания зера кодашим, что в переводе с иврита означает «священное семя». Я бы тебе рассказал, откуда это самое семя попало в Белоруссию, а потом и на Украину, но мы ведь сейчас не об этом, так что в другой раз. Тем более что Илья Семенович оттуда сбежал на Кавказ, в Баку, там в консерватории учился…

— Господи, это-то тебе откуда известно? — Миша никак не мог привыкнуть к всезнайству соседа

— Да бывал он у нас, у моего деда, на Псковском, после войны. Симпатичный дядечка, я у него на коленях сидел, а он на пианино наигрывал свое «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали». Вообще-то он тогда в Ленинграде жил, а в Москву приезжал с Шульженко, он ей аккомпанировал. Она Илюшу обожала, вспоминала после его смерти, что, когда поет его «Руки» — может, помнишь: «Руки, вы словно две большие птицы…» — так вот, писала, что Илюша играл как бог и она каждый раз пела эти «Руки», словно обращаясь к нему:

Когда по клавишам твои скользили пальцы,

Каким родным казался каждый звук.

Под звуки старого и медленного вальса

Мне не забыть твоих горячих рук!

А Коралли, Шульженкин муж, ее страшно ревновал, они и развелись. Ну про Коралли есть что порассказать. Это он для широкой культурной общественности Владимир Коралли, а для своих — просто Вольф-Бер Кемпер, сынок одесского биндюжника. Бабеля небось любишь — кто ж его не любит. Так вот биндюжники у него народ веселый. А Фроиму Кемперу было не до веселья — тринадцать детей кормить надо. Типичная еврейская беднота: стоит лечь с женой, она и понесет. Нищета жуткая. Бился, бился Фроим, да и помер. Вольфу тогда семи не было. Теперь семью кормил старший брат с редким для еврея именем Юлий. Не мог Фроим совсем уж не знать еврейскую историю, ведь наверняка ходил в хедер, как все мальчики. Неужто забыл, как могучий Рим раздавил маленькую восставшую Иудею? И про Масаду? И про Бар Кохбу забыл? А ведь его погубил римлянин, которого звали именно Юлий, Юлий Север. И вот, нате вам, назвал сына римским именем. Юлий был юношей музыкальным — пел куплеты в иллюзионе «Фурор», да только в тысяча девятьсот четырнадцатом его отправили на фронт, а в шестнадцатом он погиб — Вольфу тогда только-только десять лет исполнилось. Мальчик тоже оказался талантливым. Еще в хедере учился, а уже пел в хоре знаменитой Бродской синагоги. Чем она знаменита, спросишь? А тем, что в канцелярии одесского градоначальника значилась «молитвенным домом для просвещеннейших евреев номер один». И пели там вместе с Вольфом его братья Зяма и Эмиль — таких вот славных детей нарожал безвременно померший портовый грузчик Фроим. А потом певунов приметил Яков Георгиевич Шошников, антрепренер, понял, что дело денежное, и организовал дуэт «Братья Коралли» — Вольф и Эмиль. Вот тогда-то Вольф Кемпер и стал Владимиром Коралли — для благозвучия, видимо, ну и чтоб публику не дразнить. Судьба же Якова Георгиевича, человека очень достойного, сложилась непросто, ибо ждал его печальный конец. Со временем он переехал из Одессы в Таганрог и незадолго до начала войны стал директором тамошнего городского сада. Захватившие город немцы требовали от Шошникова опознать партийное и советское начальство Таганрога, а когда тот вроде как никого не узнал, его повесили.