Повесть о печальном лемуре - [5]

— Ну?

В переводе на доступный Виталию Иосифовичу язык это «ну» означало: «И как долго мы должны этих тварей кормить, убирать их говно и не получать ни одного яйца? Сделай уже что-нибудь, в конце концов, ты мужчина или как?» Со всей очевидностью в создавшемся положении Виталий Иосифович предпочитал быть «или как», ибо статус мужчины предполагал немедленные действия: курам отрубить головы, а взамен купить новых.

Он погрузился в тяжкое раздумье. Вообще-то это его занятие лучше всего описывается английским словом brood, которое вроде бы и переводится на русский как «размышлять, раздумывать», но при этом есть что-то непередаваемое в самом его звучании. Так вот, Виталий Иосифович именно brooded. Неужто придется ему брать топор, хватать этих птиц, одну за другой, тащить за лапы вниз головами до пня за калиткой и оттяпывать им головы. Тем самым птицам, которые устремляются к загородке, завидев его на крыльце с миской корма в руке? Которые настырно клюют его сапог, когда он прибирается на их гулятельной площадке? И все только потому, что они не одаряют его яйцами, которых пруд пруди в любом магазине?

Настал день четвертый. Четвертый ангел вострубил, и услышал Виталий Иосифович громкий голос: горе, горе живущим на земле курам. Супротив ангела не попрешь, и Виталий Иосифович пообещал Елене Ивановне решить проблему на следующий день, если — сами понимаете, если что. Пообещал и пошел к курятнику.

Он принес курам свежей курчавой травки. Он сменил воду в поилке. Он насобирал и выложил на дощечке две дюжины отборных — жирных, блестящих, вяло шевелящихся — личинок. А когда рыжие птицы все это склевали, Виталий Иосифович вынул из-за спины и показал им тускло блеснувший на закатном солнце топорик. Показал — и ушел. И продолжил свой brooding.

На утро пятого — Судного дня — Виталий Иосифович проснулся поздно. С трудом выполз из-под одеяла, накинул любимый желтый халат и дошаркал до крыльца. Куры нетерпеливо гуляли вдоль сетки. Под навесом летней кухни Елена Ивановна ловко рубила свекольную ботву, а закончив, легкой походкой понесла доску с сечкой к курятнику. Виталий Иосифович недоуменно покрутил головой, и тут взгляд его упал на нижнюю ступеньку крыльца. Там стояла эмалированная миска с четырьмя светло-коричневыми яйцами.

«Тоже мне: мужчина или как. Ясное дело — мужчина», — подумал Виталий Иосифович, вспомнив топорик. Он запахнул халат и пошел в дом, напевая неуверенным тенорком, но, как бывает с ним нечасто, попадая в ноты: «Но никогда я не жаждал так жизни, не жаждал жизни». Куры клевали сечку. Виталий Иосифович пел арию Каварадосси. Елена Ивановна накрывала на стол.

Елена Ивановна накрывала на стол,

и Виталий Иосифович сменил халат на майку и джинсы — переоделся, а как же, пусть не к обеду, ну хоть к завтраку. Уже придвигая к себе миску с дымящейся кашей, закатил глаза и пробубнил дежурную бурчалку: «Ни зимой, ни летом не дают котлету, а что летом, что зимой кормят гречкой и травой». А после цикория засобирался, как обещал, к Мишке — écouter. Так они называли вошедшие в правило посиделки под, можете себе представить, патефон. Не проигрыватель какой-нибудь с корундовой иглой для вновь вошедшего в моду винила, а именно древний, довоенного разлива патефон, изготовленный на Кооперативной фабрике города Красногвардейска, бывшей и теперешней Гатчины, на котором проигрывали толстые пластинки из шеллака при скорости семьдесят восемь оборотов в минуту. И патефон, и пластинки Михаил Сергеевич содержал в насколько возможно рабочем состоянии, а главной проблемой были иглы. Этой проблемой Миша как-то раз поделился с ВИ, и тот вспомнил о заветном чемоданчике, где хранились оставшиеся от мамы бумаги и мелочи. Ах, что там было:

мамины дневники — юная студентка рабфака Леля по уши втрескалась в брата подруги Ростю Седых, местного Печорина. А тот, ах, играл ее чувством, и длилось это чуть не три года. Слезы, стихи, опять слезы, клятвы, восторги редких встреч и тоска длинных пауз между ними. Ну и эти… объяснения, всегда самые последние;

девичьи альбомы с секретиками на загнутых уголках и жутко трогательными надписями. Писал зайка, а имя узнайка. Незабудку голубую ангел с неба уронил и в кроватку золотую Леле в ножки уложил;

рецепты кулинарные (в том числе позабытого ныне изделия по кличке хворост, вываренных в кипящем подсолнечном масле закрученных колбасок из сладкого теста — от воспоминания о них, да еще посыпанных сахарной пудрой, ВИ мутило);

обтрепанные по краям черно-белые фотографии: мама в длинном халате с веером у пальмы — Ялта, мама с отчимом и маленьким Виталиком на фоне прибойных барашков — Евпатория; бабушка Женя с кастрюлей в руке и полуоткрытым ртом на дачном крыльце — Малаховка… ну и так далее;

толстая пачка папиных армейских и фронтовых писем, обвязанная голубой лентой. Письма эти Виталик прочитал по нескольку раз и — аккуратист — сложил в хронологическом порядке: от писанного летом сорокового «Дорогая, любимая малютка! Назначили меня нач-ком военно-технической части пехотного полка» до последнего, майского сорок второго — «Дорогая, любимая малютка! Наступает горячая пора. Наши части усиливают активность. В связи с этим возможны перебои в корреспонденции…» Сложил — и вернул ленту на место;