Повесть о настоящем пиплхейте - [2]

Теперь мы sXe и веганы. Человеконенавистники и исламисты. Автономы и хардбасисты. Расиалисты и либертарианцы. Национал-интеллектуалисты и социал-тутовисты.

Или говно, как говорит Алекс.

Но обо всем по порядку.

Глава 2

Трудно быть никем

Изначально нас было пятеро, и мы не походили на мушкетеров ни по числу, ни по идеям. Я не Будда, не толстовец, и достигну просветления только тогда, когда гордо встану на обломки существующего самовластия системы, на которых уже некому будет написать наши имена.

Не выблевывая из себя пошлых предисловий, стоит сказать о персонажах. В наших глазах была ненависть, а в рукавах серых курток ножи. Это было банально, но я не хотел об этом думать.

Например, в карих глазах Фугаса не было ничего, кроме мути. Он был озлоблен на весь мир без сухого остатка. Как крыса, которой прищемили хвост. Чуть сутуловат и не в меру злобен. В насмешку над его костлявой худобой парня прозвали Фугасом. Он часто плевался, будто бы одновременно жевал нюхательный табак и насвай, отчего его мелкое, невыразительное лицо, лишённое всякого полета мысли, сводило в гримасу боли и отвращения. Пожалуй, у него была одна выразительная черта — это их полное отсутствие. А еще он до острых колик не любил девушек.

— Единственное, ради чего я живу, — иногда говорил Фугас, — так это для убийства русских шлюх.

— А еще для того, чтобы на них дрочить, — смеялся Торвальд, — твои ладони уже как наждак! Если будешь гладить ими бревно, то получится Буратино.

Изысканно шутят на балу, а мы говорим как есть. Особенно Торвальд. Это грозное скандинавское имя из страны фьордов и валькирий более чем подходило парню. Он обладал настоящей нордической внешностью, будто взятой из учебника по расологии. Шесть футов красоты. В глазах кинжальный блеск замерзшего льда. Плотно сжатые губы — ножны, в которые был вложен меч языка. Больше всего сила проявляется в спокойствии, и, глядя на Торвальда, я всегда понимал, что воплотившемуся в человеке северному богу, принадлежит не только сила, но и интеллект. Его можно было описывать только пафосом. И он это знал. Теша свою гордыню Торвальд говорил нам, что по крови он настоящий германец, не чета нам, нецивилизованным славянам.

— Русские это полулюди, — всегда утверждал Тор, — это язва на теле Европы. Её надо выжечь калёным железом.

С Торвальдом редко спорили, потому что он был чрезвычайно силён. Ни я, ни Фугас не хотели рисковать здоровьем. Интеллектуально опровергать гиганта мог позволить себе только Знаток, но он был солидарен с Торвальдом. Мы впитали с молоком Марио Тутти тактику автономных ячеек, и Знаток был нашим мозгом. Городская герилья должна длиться вечно, пока либо мы, либо город с распоротыми площадями не падёт, издыхая, оземь.

— Всему своё время, Тор, — немножко надменно бормотал парень. Он называл себя Максимом, а нас заставлял называть его Знаток, — когда-нибудь мы сделаем это.

Он был лидером от дьявола. В нём сочеталась красота и воля. Ум и желание действовать. Он, обладая великолепными ораторскими способностями, не раз кричал, заводя толпу на собраниях: 'Мы лучше умрем, чем предадим идею!'. Это был человек, который, если бы во всеуслышание крикнул 'Sieg', то услышал бы в ответ миллионы 'Heil'! Главным достоинством Знатока, отчего он и получил свое прозвище, было то, что он пока ещё каким-то непостижимым образом ни разу не попадал в поле зрения органов. Был, правда, у Знатока ещё один пунктик — заставкой в его мозгу была главная страница 'Кавказ-центра'.

— Будущее возрождение Белого человечества возможно только под зелёным знаменем ислама. Христианско-алкогольная система ценностей не отвечает чёрному вызову, и на её место должна прийти более сильная идеология. Белый ислам. Ислам с человеческим лицом.

Алекс, по обыкновению молчавший, наслушавшись таких разговоров, всегда хмыкал и смеялся:

— Друзья, я вам ответственно заявляю: всё, что вы только что сказали, есть несусветная чушь. Белый ислам, пангерманизм, бабохейт, да вы за что вообще боретесь? За собственные комплексы или за Белую расу?

За себя я не был уверен, но остальные ненавидели его. Про Алексея, как он просил себя называть, и Алекса, как называли его мы, нельзя было сказать чего-то выдающегося. Он был некой усредненной единицей, нормой, обычным солдатом обычной войны. Такое лицо после войны обязательно вырезают на памятниках и рисуют на героических картинах. В нашей команде его никто не любил, если мы вообще ещё были способны любить. Он был постоянным критиком, не давая нам увязнуть в ненависти. Глупец, ведь в этом было наше спасение. И всегда, чтобы ни сказал Алекс, почему-то доставалось именно мне:

— Слышал, Козлик, что тебе сказал дядя Лёша? — кривлялся мелкий бес Фугас, — люби рузких ублюдков. Гоняй за ветеранов во славу России.

— Я тебе не козлик, — ору я, — у меня имя есть!

Ненавижу, когда меня называют Козликом, а Алекс ненавидел, когда его передергивали:

— Да пошли вы! Занимаетесь всякой ерундой. Я вам давно предлагал...

Торвальд, поднимая кустистые светлые брови, спросил:

— Тогда почему ты сегодня акционируешь с нами?