Повесть о любви - [9]

Не меняя позы и не шевелясь, как бы не нам, а себе и Валету Аксинья тихо сказала:

— Если будет у вас сын, назовите Борисом. Слышь, Володька, — она помедлила и повернула к нам голову, — уважь тетку Аксинью, назови Борисом. Я, может быть, скоро помру, а ты все одно назови.

Мы молча стояли против нее, все еще обнявшись и забыв об этом, и смотрели в ее чистые сухие глаза, как смотрят в звезды. Нам не было стыдно от ее слов, а страшно почему-то, и я сильнее обнял Лину, и она сама теснее прижалась ко мне, не отрываясь взглядом от Аксиньи.

— Он, Борька-то мой, — спокойно и строго продолжала Аксинья, — по этой тропке-то сколько выбегал. Легкий на ногу был, в отца. На трудодень мы что, копейки получали, вся жизнь от огорода да из тайги шла. Весной он, бывало, по черемшу сбегает, летом ягоды сберет, а осенью по грибочкам мастак был, и все вот по этой тропочке, мимо этих вот кедров. Принесет и к теплоходу мне вынести поможет, а потом сбежит — стеснялся. А что стесняться-то было? Своим трудом все, да и не от жиру, а от нужды. А теперь вот давно уже нужда минула, а я все хожу по этой же тропочке, мимо этих же кедров, где и он хаживал. Пройду, поговорю с ним, и вроде бы полегче мне, веселее жить становится. А деньги мне теперь и вовсе не нужны, пенсию получаю, хватает. Куда мне одной-то, много ли надо, да вот порожней несподручно ходить, не привычная. Я это к чему все говорю, Володька, — она строго и пристально посмотрела на меня, — вы его Борисом назовете, а он и будет по этой тропочке бегать-то, вроде как взамен мово Бориса, и тропочка не зарастет, мхами не покроется, и по ней нет-нет да и люди пройдут, на-вроде вас…

Видимо, Аксинья устала говорить и отвернулась от нас, глубоко и тяжко вздохнув. Отвернулся от нас и Валет, мягко зевнул и положил голову на лапы.

— Тетка Аксинья, — сказал я, — давайте мы вашу черемшу понесем.

— Ступайте, — вяло махнула она рукой и, видя, что мы не двигаемся, нетерпеливо и сердито добавила: — Ступайте, ступайте, с черемшой я и без вас управлюсь. Мне она не в тягость. Вы только мою просьбу уважьте, не забудьте, что я вам говорила.

Мы молча пошли дальше и прежде, чем скрыться в кустах боярышника, еще раз оглянулись на Аксинью. Она все так же неподвижно сидела у кедра, запрокинув маленькую голову к звездам, и напротив нее тихо лежал Валет, уткнувшись влажным носом в молодую траву. Что-то волнующее и жалкое было в них обоих, словно мы смотрели сейчас на само несчастье.

— Нет, она не заговарьивается, — тихо сказала Лина, — она просто говорьит.

И мы пошли дальше, притихшие, молчаливые, а перед глазами все еще была по-старушечьи хрупкая фигура Аксиньи, сидящей у кедра, и такой вот она мне запомнилась на всю жизнь. Как запомнились лунная ночь, тропинка в светлых бликах и Лина, задумчиво и молча шагающая рядом со мной.

9

— Баба, — сказал я на следующий день, собираясь на работу, — ты ничего не знаешь?

— Скажешь, так узнаю, — ответила моя бабка, подозрительно сощурившись на меня.

— Я хотел тебе сказать… — тут я замялся и начал без нужды переобуваться.

— Ну, что ты еще удумал? — усмехнулась бабка моему смущению и присела на табуретку, готовая слушать меня. Бабка у меня была шумливая, не стеснялась при случае и на крепкое словцо, но быстро отходила и, все тщательно продумав, судила непременно по справедливости, пусть даже и не в свою пользу. Вот на это я и рассчитывал, решив объясниться с нею перед самым уходом на работу. А вечером, думал я, она уже перебушует и скажет мне свое решение.

— В общем, баба, — начал я, внутренне обмирая и боясь взглянуть в ее глаза, — я решил жениться.

Да, видимо, моя бабка приготовилась к чему угодно, но только не к этому. Она так и обмерла на табуретке, изумленно и растерянно уставившись на меня. И я, воспользовавшись этим, мгновенно очутился на улице, предоставив бабке войну с чугунами и ухватами.

Вечера я ждал, как грешник кары. Мы уже работали на строительстве коровника, и я впервые пробовал вести каменную кладку. Дело это мне нравилось куда больше, чем плотницкое. Среди множества камней нужно было найти и выбрать такой, чтобы он точно лег в фундамент, нигде не высовываясь и не пучась горбом, плотно и уютно занимая свое место. В этом уже было какое-то творчество, и я отдался ему целиком.

К тому времени увеличилась и наша бригада. Последним пришел в нее Колька Лукин, мой односельчанин. Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, с узкими, слегка сощуренными глазами. Он уже раза два или три отсидел в лагерях, обыкновенно был неприветлив и малоразговорчив. О нем в деревне ходила худая слава нечистого на руку человека. Пил он очень редко, но, что называется, метко. Тут уж без драки не обходилось, а дрался Колька умело, дерзко и бивал таких ребят, что в деревне только диву давались.

В бригаде, среди разношерстного люда, где Кольку почти никто не знал, он стал своим человеком. Умел Колька плотничать, столярное дело знал, а уж на кладке равного ему не было. И вот как-то исподволь, постепенно, я почти сдружился с Колькой и постоянно чувствовал его незаметную, очень тактичную и лестную для меня опеку. Может быть, случилось так потому, что был он двоюродным братом Петьке, моему первому другу…