Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4 - [22]

За время болезни Ооикими совсем перестала заботиться о своей наружности и все же была красивее любой из тех прелестниц, которые целыми днями наряжаются да прихорашиваются, лишь о том помышляя, как бы привлечь к себе внимание. Чем дольше смотрел на нее Тюнагон, тем труднее было ему примириться с мыслью о предстоящей разлуке.

— Я уверен, что не переживу вас, — говорил он. — Но если жизнь моя все-таки продлится — ведь у каждого свой срок, — я проведу остаток дней где-нибудь в горной глуши. Единственное, что волнует меня, — это судьба вашей сестры.

Тюнагон нарочно завел разговор о Нака-но кими, надеясь получить хоть какой-нибудь ответ. Откинув рукав, прикрывавший ее лицо, Ооикими сказала:

— Мне не хочется огорчать вас, но ничего не поделаешь, дни мои сочтены. Однажды я просила вас отдать сестре чувства, которые мне удалось случайно пробудить в вашем сердце… Если бы вы исполнили тогда мою просьбу, мне не о чем было бы теперь сожалеть. Право же, лишь тревога за сестру и привязывает меня к миру.

— Неужели мне суждено видеть в жизни одни горести? — отвечал Тюнагон. — Да, я не послушался вас, но знаете ли вы, что, кроме вас, ни одна женщина в мире не способна меня взволновать? Теперь я понимаю, как велика моя вина. Но вы не должны беспокоиться, я сделаю для вашей сестры все, что в моих силах.

Видя, что Ооикими становится все хуже, Тюнагон призвал Адзари и велел самым мудрым монахам читать молитвы в покоях больной. Да и сам с жаром взывал к Будде.

Быть может, Будда подверг Тюнагона столь мучительному испытанию для того, чтобы снова возбудить в его сердце презрение к этому миру? Ооикими угасала у него на глазах, увядала, словно цветок, и не было средства задержать ее.

Ему хотелось затопать ногами, закричать, оставив всякое попечение о том, что скажут люди…

Нака-но кими, видя, что сестра приближается к последнему пределу, рыдала в отчаянии. «И я не останусь здесь!» — восклицала она, в беспамятстве цепляясь за тело уходящей, так что Бэн и другим дамам приходилось силой оттаскивать ее.

— Теперь не к добру вам находиться здесь…

Тюнагон отказывался верить собственным глазам. Уж не сон ли? Придвинув светильник, он долго всматривался в лицо Ооикими, все еще прикрытое рукавом, и ему казалось, что она просто спит, так светлы и прекрасны были ее ничуть не изменившиеся черты. «О, если бы я мог всегда иметь перед собой хотя бы эту пустую скорлупку цикады!» — думал он, и сердце его разрывалось от горя.

Когда, свершая последние обряды, дамы расчесывали волосы ушедшей, покои внезапно наполнились нежным благоуханием, совсем таким же, как в прежние дни. «Я бы смирился, если бы отыскал в ней хоть какой-нибудь недостаток», — думал Тюнагон и снова воззвал к Будде: «Коли желаешь ты пробудить в душе моей презрение к миру, покажи мне ее в безобразном, отвратительном обличье, чтобы разлука с ней не вовлекала меня в бездну уныния». Но, увы, не было ему облегчения.

Ничего не оставалось, как предать тело сожжению, и Тюнагон принялся готовиться к последним обрядам. Казалось, рассудок вот-вот изменит ему.

Даже последнее проявление Ооикими в этом мире поразило Тюнагона своей неуловимостью: тонкая струйка дыма поднялась к небу, и все было кончено. Растерянный, он вернулся в горную хижину.

В доме было многолюдно, ибо многие приехали сюда, желая провести время скорби вместе с Тюнагоном. Присутствие посторонних, служившее утешением для дам, тяготило Нака-но кими: она боялась пересудов и сетовала на свою злосчастную судьбу. Казалось, она и сама уже не принадлежит этому миру…

От принца Хёбукё то и дело приходили гонцы с соболезнованиями, но, помня о том, что старшая сестра умерла, так и не простив принца, Нака-но кими не ждала от этого союза ничего, кроме горестей.

Тюнагон, для которого жизнь сделалась постылым бременем, готов был осуществить свое давнее желание, но, понимая, сколь велико будет горе Третьей принцессы… К тому же его волновала судьба Нака-но кими. Когда-то ушедшая просила за нее, и он почитал своим долгом исполнить ее просьбу хотя бы теперь. Разумеется, он не мог изменить своему чувству, хотя сестры и были близки друг другу, как только могут быть близки человеческие существа, но, сделав Нака-но кими предметом своих попечений, он избавил бы ее от горестей, да и сам нашел бы в ней источник утешения.

Не выезжая даже на короткий срок в столицу и прервав всякие сношения с миром, Тюнагон предавался неизбывной скорби.

Видя, сколь глубокие чувства связывали его с ушедшей, многие, и прежде всего Государь, присылали гонцов с соболезнованиями.

Дни тянулись однообразной, унылой чередой. Тюнагон следил за тем, чтобы поминальные службы проходили с приличной случаю торжественностью, и подносил Будде щедрые дары. К сожалению, он был ограничен в проявлениях скорби[12] и не мог даже изменить цвета своего платья.

Как-то, заметив, что дамы, которые пользовались особенной благосклонностью госпожи, облачены в черные одежды, он сказал:

— Не тщетно ли

Крававо-алые слезы

Льются из глаз?

Окрасить им не удастся

Платье в памятный цвет…

Сам Тюнагон носил платье дозволенного оттенка из блестящего, словно подтаявший лед, шелка. Оно совсем промокло от слез и казалось более ярким, чем обычно. Глядя на его прелестное печальное лицо, дамы говорили, роняя слезы: