Повесть о Федоте Шубине - [7]

Будочники взяли под руки Понукало и увели домой. На улице стало тихо. Только из-за Курополки-реки, где от прибылой весенней воды поднялся лед, слышались крики и песни шумливых парней.

В один из вечеров пасхальной недели Федоту пришла в голову озорная мысль подшутить над холмогорским воеводой. У куростровского охотника Федот с товарищами добыли большой кусок волчьего мяса. Мясо ребята размочили в горячей воде, а воду расплескали вокруг дома, где жил Понукало.

Рано утром, когда холмогорские обитатели еще спали, огромная стая собак, почуяв запах зверя, осадила кругом хоромы городского управителя. Собаки отчаянно выли и лаяли, рыли когтями снег и не давали никому проходу. За воеводу заступилась острожная охрана. Собак кое-как разогнали, так и не узнав виновников этой затеи.

Но шалости, случалось, приносили Федоту и немало хлопот.

Как-то, вскоре после собачьей осады, сидя в харчевне целовальника Башкирцева и будучи в веселом настроении, Федот поспорил с одним опытным косторезом. Тот был пьян и похвалялся, что из табакерки, им сделанной, нюхает табак сам митрополит, а царица пудрится из пудреницы его же работы. Возможно, это была и правда, но Федот захотел его перехвастать:

— Подумаешь, удивил чем — табакерка, пудреница! А вот мы с братом Яшкой смекаем вырезать царей и князей, все родословие, и чтобы каждый царь и князь друг за дружкой на дереве были развешаны…

Чем кончился между резчиками спор — неизвестно. Но навостривший уши целовальник Башкирцев слышал неосторожные речи Федота и настрочил донос.

Федота вытребовали на допрос в холмогорскую крестовую палату[10]. Выспрашивал его по целовальниковой жалобе старый, искушенный в сыскных делах протопоп. Запись вел писарь Гришка Уховертов. После допроса епископу было отправлено такое донесение:

«Лета господня 1759 года в 10-й день апреля преосвященному епископу Холмогорскому и Важескому ведомо учинилось, крестьянский сын Куростровской волости Федотко Шубной сказывал и похвалялся в разговоре в харчевице горожанина Башкирцева, что он, Федотко, с братом Яшкой вырежут князей и царствующий дом и на дереве развешут. По указу преосвященного, будучи расспрашиван, вышеописанный Федотко Шубной в расспросе сказал: в прошлой-де неделе сего апреля он зело не в трезвой памяти от бражного увеселения хвалился и за благо почитал, действительно, сотворить в дар царице все родословие державы Российской от Рюрика до ныне благополучно царствующей государыни и что вырезать сие родословие вознамерился с братом Яшкой в виде барельефов на моржовой кости, поелику не подвернется слоновая по дороготе своей. За сим Федотка Шубной к дому отпущен с упреждения отца протопопа. Руку приложил Гришка Уховертов».

Домой из крестовой палаты Федот вернулся пасмурный и сказал брату Якову:

— Будет подходящая кость, будет время, ты и вырезай царей, а я тебе не помощник. Меня вон к протопопу на исповедание таскали… В эту зиму в столицу подамся. Одна голова не бедна, а и бедна, так одна…

Отказавшись от работы в архангельской косторезной мастерской, Федот Шубной сживался с мыслью уйти подальше из дому.

В эту весну семейство Шубных постигло неожиданное несчастье: Иван Афанасьевич провалился на Двине под лед, кое-как выкарабкался, но простудился и сильно заболел. Напрасно пил он крещенскую воду, напрасно лазал на печь и парился веником, над которым были нашептаны знахарем тайные слова, — ни то ни другое не помогало. Болезнь никуда не отпускала из дому старика Шубного. Он стал сохнуть, тяжелей дышать и напоследок еле-еле передвигался по избе. Чувствуя приближение смерти, Иван Афанасьевич, пожелтевший и костлявый, снял с божницы створчатую медную икону и, прослезившись, позвал дрожащим голосом сыновей:

— Яков, Кузьма, идите-ка сюда, я вас благословлю, недолго уж мне жить осталось…

Благословив старших сыновей и пожелав им в достатке и порядке держать семью, скотину и дом, Иван Афанасьевич велел позвать к себе меньшого. Федот прибежал от соседей и, как был в ушанке и полушубке, предстал перед отцом. Старик оглядел его и сказал тихо:

— Шапку-то хоть сними, шальной…

Федот послушно обнажил голову, со скорбью поглядел на немощного отца, на его костлявые плечи и проговорил потупясь:

— Благослови, отец…

Тяжко вздыхая, старик Шубной трижды как-то неловко поднял медный складень[11] над русой головой Федота и при общем молчании домочадцев вполголоса произнес слова родительского благословения:

— А тебе я, сынок, желаю и совет свой отцовский даю и благословляю: ступай в Питербурх, поклонись от меня Михайлу Ломоносову и скажи, что первый учитель его Иван Афанасьев велел ему долго жить… Останься там, учись, слушай умных людей, пользуйся их советами. Смелым будь, правду люби. Я жизнь правдой жил, никого не боялся. И ты так живи. Но смотри, осторожности не забывай, не погуби себя во цвете лет. Остерегайся дураков, если их затронешь, умных — если им вред причинил, и злых — если свел с ними знакомство… Ох, тяжко, парень, погоди, дай провздыхаться. Я не могу… — Старик умолк, закрыл глаза. Грудь его — широкая, костлявая — вздымалась. Передохнул, набрав воздуха, продолжал редко, прерывисто: — И еще скажу тебе, сын мой… коль в люди выйти ты вознамерился и бог то велит. Ладно. Ступай, не перечу… живи, постигай премудрости, пользуйся подсказом умных, а перед невежами-то знай молчи-помалкивай… На чужой стороне родни тебе, парень, не будет. Выбирай сам друзей добрых да порядочных… по выбору друзей и о тебе у людей суждение будет. Питербурх город молодой, а шалостей всяких там излишек. Дорожи временем, жизнь коротка и единожды человеку дается. Безделие да праздность на худые думы толкают. Ты слушаешь меня?