Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце - [46]

Москва продолжала волноваться разными опасениями: то проносился в народе слух, что царь, под видом ратной потехи, хочет с своими немцами перебить всех бояр; то говорили, что он велел составить описи монастырским имуществам, с тем, чтоб ограбить древние святыни на жалованье войску, для войны с турками. Бояре и монахи нашли средство возбудить даже в стрельцах ненависть к Дмитрию. Стрельцам было досадно, что не из них набрана царская гвардия. «Царь нас не любит и не верит нам», говорили они. «Чего ж нам ждать, когда приедет из Польши невеста и привезет с собой поляков? Сколько тогда накопится иноземной сволочи!» От оскорбленного самолюбия и зависти запылало с большим жаром и оскорбленное религиозное чувство. Стрельцам, как и всем москвичам, было досадно, что за Дмитрием в самую церковь следовали его телохранители, «безбожные латины и люторы». Презирая русский народ, эти иноземцы естественно не почитали его святыни: гремели оружием во время богослужения, облокачивались на гробницы, опирались о раки с мощами. Стрельцы, просто, заговорили, что царь разоряет веру православную, и некоторые стали замышлять, как бы освободиться от него и от ненавистных его хранителей. К счастью для Дмитрия, один из заговорщиков изменил товарищам и сказал об их замыслах Басманову, а Басманов царю. Дмитрий и в этом случае поступил по-прежнему: отдал виновников на суд товарищей. Тогда стрельцы доказали ему, что, не смотря на множество тайных врагов, есть у него люди, преданные ему всею душою. Стрелецкий голова, Григорий Микулин, грубо, но сильно выразил свою верность: «Позволь мне, государь», сказал он, «я у тех твоих, государевых, изменников не только что головы поскусаю, но и черева из них своими зубами повытаскаю!» и выразительно мигнул своей дружине. Стрельцы бросились на преступников и в минуту иссекли их в мелкие части.

Скоро Дмитрий снова почувствовал грозное состояние умов некоторой части московского народонаселения. Дьяк Тимофей Осипов, убеждённый несомненно в его самозванстве, решился обличить его всенародно, не щадя жизни; говел несколько дней дома, приобщился святых тайн и, явясь во дворце пред царя, окруженного боярами, сказал ему: «Ты воистину Гришика Отрепьев, расстрига, а не непобедимый цесарь, не царев сын, Дмитрий, но раб греха и еретик!» На этот раз пылкость характера не позволила Дмитрию оказать равнодушного презрения к безумному, как он мог думать, обличителю: он приказал тотчас казнить его. Поступок Осипова одушевил многих других дерзновенною ревностью к истине и ненарушимости веры. На улицах, в домах и в особенности в монастырях проносилось беспрестанно слово расстрига, служа одним к выражению бессильной злобы, а другим — средством к доказательству своего усердия перед царскими приверженцами. Взаимная вражда партий сделала и из Дмитриева правления то же, что было при Борисе. Как в то время господа не смели поднимать глаз на своих холопей, безнаказанных доносчиков [110], так и теперь многие почетные и зажиточные люди смирялись перед наглостью низкой черни и казаков, тужили от них тайно и старались удовлетворять их требованиям, чтоб не подвергнуться доносам. Чем опаснее становилось положение государя, тем ревностнее действовали его недостойные угодники: предвидя с его гибелью собственные бедствия, они опереживали его приказания и, во имя царя, совершали много тайных истязаний и казней. Пишут, что в это время многие безвестно погибали, и не только в Москве, но и в других городах, по монастырям и городским домам, разного звания люди были схватываемы и заточаемы в неведомые пустыни и подземелья, а многим рыбная утроба сделалась вечным гробом. [111]

Между тем на границах еще раз отозвалась болезнь, которою сильно был заражен тогда состав государства: толпа казаков, это накопление вредных соков в расстроенном организме Московского царства, не вся подвинулась на возвращение престола мнимому Дмитрию. Отдаленная масса её, сторожившая, под именем терских казаков, южные прикавказские границы, осталась вне движения, произведенного его появлением. Узнав поздно о счастливых походах донской ватаги и о чести, какую гонимый прежде Дон снискал у нового царя, они завидовали такой благодати и готовы были подражать своим соседям. Тогда бояре, подмечавшие все обстоятельства, могущие вредить Дмитрию, увидели в терских казаках новое орудие для своих козней. Они решились употребить против Дмитрия то же средство, какое употребили против Годунова, и передали казакам выдумку, что дочь царя Фёдора, умершая в младенчестве, была подкидыш, что Годунов, опасаясь наследника престола, подменил будто бы этою девочкою ребенка мужеского пола, тотчас по рождении его на свет, и хотел истребить его, но что ребенок был спасен боярами, окрещен под именем Петра и скитается теперь в толпе казаков, страшась также Дмитрия, как прежде страшился Годунова. Весть эта была на руку казакам: они отыскали отчаянного молодца, именем Илью Муромца, назвали его царевичем Петром и, в числе 4 тысяч, отправились мимо Астрахани, вверх по Волге, для возвращения царевичу престола: дерзость, объяснимая только тайными ободрениями бояр, которые накопили уже сильную партию недовольных, готовых восстать на Дмитрия при первой возможности. Дмитрий знал по опыту, как легко русские простолюдины хватаются за имя «истинного, прирожденного царя», и, вместо отпора, послал к мнимому сыну Фёдора приглашение мирно пожаловать в Москву и разделить с ним царскую власть. Не известно, как бы он с ним управился в Москве, если б дожил до его прибытия, но казаки смело пошли вперед с своим царевичем.