Повесть о бесовском самокипе, персиянских слонах и лазоревом цветочке, рассказанная Асафием Миловзоровым и записанная его внуком - [42]

Белки с ели на ель сигали, вороний грай возносился к небу, еллинские и иные боги вдоль просади спрятаны были в чехлы сверху донизу. И чудилось, что все то видится мне воснях. Что проснусь, и солдаты поведут меня на дыбу в застенок с медным тяблом, над крыльцом.

В мастерской, как и допрежь, смоляной дух витал. Степан за верстаком двойным рубанком брус брал, иной филенки дверные калевал, третий чурак топориком карнал. Взял бы и я долото, однако руки болели.

— Эк тебя прихватило! — сказал Степан. — Когда отпустили?

— Вчера.

— Погодь малость, дострогаю. Горенку твою наш подмастерье занял. Твое все вцеле осталось.

Разлил я мастерам по чарке, тут и Степан рубанок отложил…

— Пытали? — спросил он, когда мы в мою горенку поднялись.

— Трикратно.

— Тут, брат, и моя Авдотья страху натерпелась.

— Почто?

— Да ночью-то ворвались гвардейцы к императору Ивану Антонычу, а с ними и Елисавета Петровна. В офицерском мундире, как мужик, взяла из люльки младенца, тот кричмя залился, а она его качать и говорит: «Бедняжка, ты за родителей не в ответе…» Увезли его вместе с правительницей и принцем Антоном неведомо куда. А Авдотью в ложкомойки отправили. Грудь ее не нужна боле никому, опричь меня…

Сказал я ему, что перееду к дяде Пафнутию во флигель, пускай подмастерье в горенке живет. Обещался, как оклемаюсь, в мастерскую наведаться и покатил до храмины.

Надобно было в Раменки съездить, чтоб тятя с матушкой увидели хоть увечного, да живого. Однако заутро прискользили к храмине пошевни с золочеными дверьми и окошками. Бородатый возница спросил:

— Асафий Миловзоров ты будешь?

— Ну я.

— Велено доставить в Зимний дворец.

— Кто велел-то? — насупился дядя Пафнутий.

— Сама Елисавет Петровна.

— Вона что. Уж не графом ли хотят наречь?..

Привезли меня во дворец, лакей по покоям повел и аккурат в библиотеку цветочка лазоревого доставил, где и встретил меня Алешка с брильянтовой цепью ордена Андрея Первозванного на груди, в белых башмаках с серебряными пряжками и буклях. Персты в кольца золотые взяты, брильянтами тоже светятся, инда глазам невсутерпку.

— Как тебя нынче величать прикажешь? — спросил я его. А сам смотрю на диван, где мы с Аннушкой единый раз поцеловались.

— Камергером я у ее величества, — ответил Алешка.

— А куда ж Иван Антонович делся?

— Отбыл с родителями в свое отечество. Ты садись…

Сел я околь него, жду, что дальше будет.

— В бумагах допросных сказано, что ты отпущен, поелику ложный донос на тебя возвели. Про Лизавету спрашивали?

— Три раза спрашивая был, и все три на дыбе.

— Пытали? — Алешка брови вскинул.

— А что на дыбе делают?

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Ушаков допрос вел?

— Генерал только про самокип и казенное довольствие. Помнишь мужика с ружьишком, когда мы с армаями стакнулись?

— А как же.

— Вот он меня и допрашивал про Елисавет Петровну.

— Добре. Жди тут, доложу ее величеству.

И в сей же час возвернулся:

— Ее величество ждет тебя.

Я ковылками следом пошел. Ее величество сидела в кресле, в атласном платье с вырезом, как у цветочка лазоревого. Столик на кривых ножках впримык стоял к креслу. На нем чашки с кофием, грецкие орехи и всякая размайка. Очеса ее величества меня вназырь разглядывали.

Отдал я ей поклон поясной, а она рекла:

— Вон ты какой.

— Какой есть, весь тут, ваше величество.

— Да не весь. Молчать умеешь.

— Жить не умею, ваше величество.

Свела брови свои Елисавет Петровна, однако тут же сверкнула жемчугами:

— Выходит, что и я с тобой в поджигах была? — И сызнова жемчуга показала. — Ты умеешь молчать, а я умею слово держать. Алексей Григорьевич, подай мне бумагу и награду.

Алешка бумаги ей протянул и шкатулку.

— Подойди, Асафий.

Дала она мне бумаги со шкатулкой.

— Оные паспорты и вольная всему твоему семейству и пятьсот рублей денег за твою верную службу на благо державе и короне российской.

Всякое даяние благо, говаривал отец Василий. Взял я бумаги и деньги и молвил:

— Благодарствую, ваше величество.

— А теперь ответь: почему с трехкратной пытки про меня ничего не сказал? — Елисавет Петровна сызнова очеса в меня вперила.

— Алешку пожалел, — ответил я. — Камергера Алексея Григорьевича Разумовского.

— А меня?

— Обоих…

Помолчала самодержица, а после рекла:

— Ступай.

— Ваше величество, — опомнился я. — Дозвольте за батюшку Василия слово сказать. Расстригли его по доносу Куцего, что за вами следил и на меня донес.

— Где нынче отец Василий?

— В Кронштадте звонарем.

— Хорошо. Ступай…

Уложил я в пазуху вольную и паспорты, шкатулку под мышку устроил, откатили меня пошевни до храмины. Дядя Пафнутий дрова на дворе рубил, уже самокип развел, из трубы искры на снег летели, как подбитые птицы.

— Слава тебе, Господи, воротился.

Как вошли во флигель, я второпи шкатулку-то обронил, из нее монеты новенькие посыпались. Собрал их и вижу — нет на них Ивана Асафьевича. После-то по всей Руси монету с ликом моего сына на новую меняли и изымали и сызнова переливали, чтоб забыли о прежнем императоре, будто его и не было.

— Кого ограбил? — спросил дядя Пафнутий.

— Елисавет Петровну. — Я вытащил свернутые бумаги, на стол положил, развернул, чтоб печати не повредить.

Прочел дядя Пафнутий и сказал:

— Вот и пришла нам пора разлучаться, Сафка.