Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - [46]

— Тетя сама отпустила меня учиться, — робко заметила я.

— Знаю я это учение! — резко прервала она меня. — Говоришь об учении, а сама думаешь о политике.

Бабушка не могла забыть о судьбе младшего любимого сына, Петра Никитича, которого по ее мнению погубила политика.

— Словом, я сказала тебе, что считала нужным; ты же делай, как знаешь. Только предупреждаю тебя. Можешь приходить или нет, это твое дело, но разговаривать с тобой я не буду.

И она слово сдержала, как и я свое, данное тете. Каждое воскресение я приезжала к ней на бесконечных «конках» и встречала гробовое молчание.

— Можно принести вам чаю, бабушка? — спрашивала я.

— Принеси, — лаконично отвечала она.

Я приносила чай из общей кухни, молча наливала ей, она молча выпивала. Я молча мыла посуду и ставила ее на место.

— Можно вам почитать газету, бабушка?

Мария Николаевна внимательно следила за политикой по своей излюбленной газете «Сын отечества».

— Почитай, — отвечала она. Я читала. Она молча слушала. Потом я молча складывала газету, вставала и говорила: — До свидания, бабушка.

Целовала маленькую сухонькую ручку, которую она неохотно подавала мне — она вся была ростом с худенькую двенадцатилетнюю девочку, и уходила до следующего воскресения.

Так продолжалось из недели в неделю два года. Попытки родных смягчить ее ко мне не приводили ни к чему. Она выслушивала их, качала головой и оставалась при своем.

Только, когда я перешла на третий курс, она вдруг смилостивилась:

— Ну, Бог с тобой, Таня, учись уж. Должно быть, ты, правда, приехала учиться. Коли тетка отпускает, учись. Только никогда не забывай, чем ты ей обязана.

И с тех пор она благоволила спрашивать меня о моих занятиях, в особенности об экзаменах. Очень ее удивило, что у нас читается богословие, и это даже отчасти примирило ее с курсами. Я, конечно, умолчала о том, что читается оно при пустой аудитории.

Начало Курсовой жизни. Мои товарки. Петербургские знакомые

Вначале я добросовестно посещала все лекции и на большинстве вела записи, но вскоре убедилась, что это пустая трата времени.

Лишь немногие профессора по-настоящему заинтересовали меня. Их лекций я не пропускала. Прежде всего, профессор философии А. И. Введенский, читавший нам чрезвычайно интересно курс древней греческой философии. Потом курс русской истории с древнейших времен, читавшийся С. Ф. Платоновым. Талантливо, но как-то небрежно читал сравнительное языкознание Шляпкин, пересыпая лекцию совершенно не идущими к делу анекдотами.

Остальные лекции слушала небольшая группа курсисток, относившихся к лекциям, как к гимназическим урокам. Они добросовестно, без малейшей критики, слушали все, вели подробные записи и хорошо сдавали экзамены, но таких было незначительное меньшинство. Большинство относилось к лекциям более сознательно, выбирали те курсы, которые их действительно интересовали, слушали их, беседовали с профессорами, читали книги, которые те им рекомендовали. Некоторые с самого начала явно готовили себя к научной карьере, другие просто хотели получить общее образование и взять от курсов все то, что они могли дать.

Я смотрела на дело так же, и у меня сразу образовался кружок симпатичных мне курсисток, который оставался неизменным во все продолжение курса, пополнившись только еще несколькими.

Прежде всего, я познакомилась и сошлась с М. А. Колендо, получившей, как и я, отдельную комнату, через коридор от меня. Выяснилось, что и ее интересует история. Мы с увлечением слушали с ней лекции Платонова и часто просили его указать нам, какие книги надо прочитать. Он обратил внимание на нас и даже пригласил к себе в гости.

Помню, с каким волнением отправились мы с ней к самому профессору. Путь лежал через весь город. Он познакомил нас со своей женой, которая нам тоже очень понравилась, и показал целую кучу детей, заинтересовавших нас мало.

Тогда мы, наверное, не поверили бы, если бы кто-нибудь сказал нам, что через несколько лет этот самый Платонов станет для нас не только чуждым, но даже враждебным. В первое время курсовой жизни мы еще мало знали общественную физиономию своих профессоров и оценивали только их научные силы.

Кроме Колендо, мне с первых же дней очень понравилась моя другая соседка М. Ф. Николева, хотя с ней на первых порах у меня было совсем мало общего. Она привлекала своей непосредственностью и горячей жаждой знаний. Правда, к серьезным занятиям в то время она была совершенно не подготовлена. Дочь сельского священника, она окончила епархиальное училище, где программа была гораздо уже гимназической. И читала она тоже весьма мало, так как доставать книги в училище было абсолютно невозможно. Жажду знаний заронил в нее, вероятно, ее отец, сам человек малообразованный, но к науке относящийся с большим уважением.

Не только Курсы, но и самый Петербург чрезвычайно поразил провинциальную епархиалку. Она с трудом ориентировалась в нем. Одну дорогу она, правда, сразу запомнила — от нас к Николаевскому вокзалу. Два раза в неделю, пешком, она совершала это громадное путешествие, относя на вокзал письма к отцу. Почтовым ящикам она не доверяла.

Другая наша товарка, сибирячка Кускова, напротив, настолько уверовала в столичную цивилизацию, что, как мы потом узнали, опускала свои письма в ящики с надписью «Для писем и газет». Не знаю, что думали жильцы, находя в своих ящиках письма, адресованные в Томск.