Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - [45]

Скоро и это ему надоело, и он решил заняться сельским хозяйством. Он взял у матери доверенность на управление ее имением, утверждая, что при умелом управлении оно может давать хороший доход. Может быть, это и было верно, но он, во всяком случае, извлечь из имения дохода не смог. Мне случилось во время его тяжелой болезни быть там по его просьбе. Меня поразили следы его хозяйствования. Сторона это лесистая. Так он почему-то решил все надворные строения сделать глинобитными. В пожарном отношении это, возможно, и хорошо, но были они удивительной конструкции и походили на маленькие пирамиды, крайне неудобные для использования.

К земству Андрей Никитич, конечно, отнесся отрицательно, с соседями перессорился. Когда началась Государственная Дума, он был избран депутатом от монархической партии. Сидел он в Думе на крайне правых скамьях.

В спорах с дядей он приводил того в негодование, говоря о знаменитом мракобесе Пуришкевиче:

— Володя большой шалун, но славный человек.

Думаю, что и в правых он, в конце концов, разочаровался бы, но тут он умер от удара, не успев ни разу выступить в Думе.

В то время, о котором я говорю, он был еще присяжным поверенным, но жил не в Петербурге, а в Павловске, где сам выстроил себе дачу, довольно красивую и занялся… живописью. Начал он со своего портрета.

Дядя уверял, что это не он, а Пугачев в клетке перед казнью.

В этот же период он внезапно женился на женщине, в которую был влюблен в ранней юности и которая, к его несчастью, тогда овдовела, оставшись с большой семьей взрослых детей.

Семья эта была и оставалась совершенно чуждой ему, да и Андрей Никитич года через три развелся со своей женой.

Младшая падчерица, приблизительно моего возраста, очень удивилась, что я поступаю на Курсы.

— Говорят, там очень портят почерк, — единственное, что она нашла мне сказать.

Я с неприятным чувством провела у них несколько дней, пока тетя не устроила меня в общежитие Курсов.

Но вот все формальности были выполнены, и я осталась в собственной комнате на пятом этаже нанятой Курсами квартиры. С завтрашнего дня я могла начать слушать лекции — могла, не должна была, как гимназические уроки. Впрочем, пропускать лекции я вовсе не собиралась, я именно жадно стремилась слушать профессоров. Приятно было только сознание независимости. Хотя я очень скоро убедилась, что независимостью-то мы именно и не пользовались.

Как бы то ни было, моя мечта осуществилась — я была полноправная курсистка. Тетя по обыкновению сдержанно простилась со мной и уехала назад в Нижний.

Тут меня стала мучить мысль о ней. Как она перенесет разлуку со мной? Не слишком ли это будет тяжело для нее? Имела ли я право причинить ей такое огорчение?

Мне вспомнилась единственная истерика, какую я у нее видела, когда она думала, что навсегда потеряла меня. Теперь она, правда, не потеряла меня, но рассталась, быть может, тоже навсегда.

Я мучилась, мучилась и решила обратиться за советом к моему дорогому со-дядюшке, В. Г. Короленко, всегда помогавшему мне в трудные минуты.

Я изложила ему свои сомнения и стала с нетерпением ждать ответа, решив поступить так, как он скажет, даже, если придется бросить курсы.

Ответ пришел и, как всегда, снял с меня тяжесть.

Короленко писал мне, что теточка — человек выдержанный и сильный, умеющий переносить и более серьезные испытания. Ей, конечно, грустно без меня, но с ней дядя, интересующая ее работа и близкие друзья. За нее опасаться нечего. А вот если бы я сразу отступилась от принятого решения, это был бы очень плохой показатель для меня. Значит, я решилась на свой первый самостоятельный шаг без достаточной уверенности в нем. Вообще, очень плохо не уметь выполнять своих решений и отступаться от них, когда выполнение оказывается несколько тяжелей, чем мы предвидели.

Словом, раз уж я считаю нужным непременно поступить на Курсы, то я и должна на них учиться и взять от них все, что они могут дать.

Я читала это письмо, и тяжесть спадала с моей души. Если так думает Владимир Галактионович, значит, я могу спокойно отдаться новой жизни.

Мне пришлось, впрочем, столкнуться еще с одним противодействием, но его я не считала справедливым, хотя оно и причиняло мне некоторые неприятности.

Я упоминала, что в Петербурге жила моя бабушка, тетина мать. Это была оригинальная старушка, чрезвычайно независимого склада. Она не хотела стеснять никого из своих детей и предпочитала жить совершенно одна, несмотря на преклонный возраст. Тетя очень любила ее и взяла с меня слово каждое воскресение навещать ее. Мне это было трудновато, и не только потому, что жила она на противоположном конце города — под Смольным, а я на Васильевском острове. Тяжело было безмолвно выносить ее обращение со мной. Никакой нежности, какую питают бабушки к собственным внучатам, она ко мне не питала. Напротив, она сразу встретила меня, что называется «в штыки». При тете она ничего не сказала мне, но в первый же раз, как я к ней приехала уже одна, она прочитала мне целую проповедь, исполненную горечи.

— Что это ты выдумала? — встретила она меня. — Как ты смела оставить тетку? Она твоя благодетельница. Она тебя кормила, поила, воспитывала, а как только ты подросла и могла бы стать ей помощницей, ты ее бросила.