Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - [16]

Не стеснялась она и говоря о господах. Ее возмущало, что ни дядя, ни тетя не умели торговаться и отстаивать свои интересы.

— Уж я нынче пеняла нашему хозяину (домовому), барыня, как он цену за дрова заложил. Уж на что, говорю, наш барин дурак, а и то такой цены не даст.

В ее лексиконе это означало «просто» не умеющий отстаивать свои интересы.

Тетя серьезно пеняла ей.

— Зачем же вы, Никаноровна, так говорите посторонним про барина?

— Да что вы, барыня, я ведь только нашему хозяину, а то я разве скажу?

Вероятно, между собой тетя и дядя не могли не смеяться над особенностями речи нашей Никаноровны и над ее отстаиванием наших интересов, но меня дядя строго останавливал, если я пыталась грубить ей.

— Вот ты все читаешь Евангелие, Таня, — сказал он мне раз, когда мне было уже лет одиннадцать, — а ты, наверное, не помнишь, что там сказано: «пред лицом седого восстании и почти лицо старче». А ты, маленькая девчонка, позволяешь себе таким тоном говорить со старухой.

Мне стало очень стыдно, и я на всю жизнь запомнила это замечание, хотя, наверное, не один раз и после нарушала его.

В то время между 10 и 14 годами я была чрезвычайно религиозна. Откуда запали в меня семена религии^ никак не могу себе представить. Тетя и дядя были абсолютно нерелигиозные. Они были последовательные шестидесятники, т. е. атеисты, рационалисты, нигилисты. Никогда, даже ради окружающих, они не соблюдали никаких религиозных обрядов. В квартире их, к большому огорчению их родителей, не висело никаких образов. Когда я стала подрастать, мне никогда не внушали религиозных истин, кроме только требующегося для поступления в гимназию знания молитв и «священной истории». У меня не было нянек. Тетя, взяв меня у матери, своей сестры, когда та еще лежала смертельно больная, и, оставив меня у себя с разрешения моего отца, всегда сама занималась со мной с самого младенчества. Ни одна бабушка, ни дядина, ни тетина мать не жили с нами. О посещении церкви я вообще узнала только по приезде в Казань. По крайней мере, я совершенно не помню до тех пор упоминания о церкви. Мой двоюродный брат и сестры по обычаю ходили в церковь, но их религиозность была чисто внешняя, обрядовая и едва ли могла заразить кого-нибудь.

Но, так или иначе, я мало-помалу узнала о религии и горячо увлеклась ею. Я молилась утром и вечером, читала каждый день перед сном Евангелие, проливала горячие слезы над описанием страданий Иисуса Христа, просила и получала разрешение ходить в церковь с сестрами, хотя меня вскоре начало возмущать, что в церкви они не столько молятся, сколько перемигиваются со знакомыми гимназистами.

Первая исповедь, на которую я должна была пойти по требованию гимназического начальства, была для меня событием громадной важности.

Интересно отношение к этому моему религиозному увлечению моих воспитателей. Как раньше они не учили меня религии, так теперь не пытались бороться с моим новым настроением. Они стояли на той точке зрения, что настанет время, и я сама приду к убеждению в ошибочности взглядов, захвативших меня. Тогда, пережитый самостоятельно, внутри, переворот, будет гораздо глубже и прочнее. Они предоставляли мне полную свободу упиваться религией, даже, когда видели, что многое дается мне нелегко и серьезно мучит меня. И никогда дядя не позволял себе ни одной шутки по поводу моих богомолий.

Сколько мучений я переживала из-за сознания своей греховности! По большей части причина лежала в самом Евангелии. Помню, я прочла там, что кто скажет «рака» против духа святого, тот будет ввергнут в геенну огненную. Что такое «рака», я не знала, да, по правде сказать, не знаю и до сих пор. Тогда я решила, что это значит «дурака». И вот меня начал мучить безумный страх, что вдруг я нечаянно скажу «дурак дух святой» и буду ввергнута навеки в геенну огненную. Как быть? Днем я, конечно, забывала об этом. Но, когда я ложилась спать, начиналась страшная борьба с искушением. Очевидно, не иначе, как сам дьявол насылал на меня непобедимое желание сказать:

— Дурак дух святой.

Я вся извелась, пока не придумала иезуитского обхода. Чувствуя, как помимо воли во мне рождаются грешные слова, я и не противилась им, но пыталась их нейтрализовать. Я бормотала:

— Я никогда не скажу «дурак дух святой».

Или

— Я бы совершила страшный грех, если б сказала «дурак дух святой», я этого не скажу.

И с этими спасительными оговорками я, наконец, засыпала.

Мучило меня также явное неверие тети и дяди. Я безгранично любила их, считала лучшими людьми на свете, добрыми, умными, справедливыми и вот, такие прекрасные люди обречены на вечные мучения после смерти. Почему-то, совершенно не помню, почему, наиболее тяжким их грехом я считала даже не то, что они не ходят в церковь и не молятся, а то, что они не соблюдают постов, в особенности, страшно подумать — на страстной неделе. Я вообще была замкнутым ребенком и не делилась даже с тетей своими религиозными переживаниями. Но тут я не выдержала и со слезами стала умолять ее не губить свою и дядину душу.

Трудно поверить, но эти атеисты, чтобы не мучить глупую девочку, стали есть постное на страстной неделе. Оба они терпеть не могли постное масло, дядя с трудом мог обходиться без мяса, но в течение недели у нас жарили рыбу, наполняя квартиру противным запахом постного масла.