Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - [14]

Казань и тогда была большим городом, университетским — казанский университет один из старейших в России. Но большинство его профессоров к «политическим» относились очень подозрительно, принадлежа к тому типу образованных людей, у которых никогда не бывало обысков, их не арестовывали и не ссылали. А те, с которыми дядя впоследствии сблизился, поначалу даже не знали о его прибытии.

Первое время мы жили в семье дядиной сестры. С сестрой мои приемные родители были очень близки, но муж ее, довольно крупный помещик, был человек совершенно им чуждый. Ради жены он по-родственному принял семью ее брата, но подозрительно и недоброжелательно относился ко всему, что составляло смысл жизни дяди и тети. Впрочем, дядю это нисколько не смущало. Несмотря на очевидное недоброжелательство хозяина, за общим столом, где они только и встречались, дядя говорил о том и так, как ему хотелось. И речь его отличалась такой заразительной убедительностью, таким увлекательным остроумием, что вскоре вся семья стала на его сторону, что было очень не по душе Александру Карловичу. Недостаточно широко образованный, да к тому же угрюмый тяжелодум, он не решался вступать в словесные состязания с дядей, у которого всегда, независимо от аудитории, фонтаном било блестящее красноречие.

Только наедине с женой Александр Карлович выказывал недовольство дядиными убеждениями и тем, что их дети, подростки, слушают «крамолу». Но его жена, горячо любившая брата и втайне сочувствовавшая ему, умела успокоить мужа, тем более что дядя отличался непобедимым добродушием и очарованием. Так вот солидный отец семейства, хоть и не переменивший под влиянием дяди своих взглядов, лично к нему проникся искренней симпатией, неизменной во время всей жизни дяди в Казани.

Вскоре местная интеллигенция уже знала о приезде дяди в Казань. Его экономические статьи в «Отечественных записках»[2] пользовались широкой известностью. Университетская молодежь ценила их за передовое направление, а люди солидные за большую фактическую содержательность и теоретическую обоснованность.

В кругу земских деятелей тоже стало известно, какой крупный специалист по экономическим вопросам поселился в их городе. Его политическая «неблагонадежность», конечно, многих смущала, особенно из помещичьей партии в земстве, но все-таки желание извлечь пользу из его знаний превозмогло.

Земские учреждения переживали в то время весеннюю пору. Их еще не извратили окончательно реформы Александра III, превратившие их фактически из всесословных в откровенно дворянско-помещичьи.

В центре внимания земства стоял тогда вопрос о принципах обложения. Для этого необходимо было знать точно количество и качество земли каждого землевладельца — и помещика, и крестьянина, количество скота и лошадей. Становилось ясно, что необходимо подробное статистическое обследование всей губернии. Сведения, собираемые через полицию, как это делалось ранее, отличались неточностью. Как организовать обследование земскими силами, никто из земцев не знал. Не было ни одного человека, обладавшего приемами такого обследования. Волей-неволей пришлось обратиться к крупному специалисту, случайно поселившемуся в их городе. После некоторых колебаний председатель губернской земской управы Аристов настоял на своем, и ответственную работу поручили Анненскому.

Земцы даже отдаленно не представляли себе, какой капитальный труд они предпринимают, каких расходов он потребует и к каким неожиданным, выгодным для земского хозяйства, но далеко не выгодным для крупных помещиков результатам он приведет.

Крупные помещики, задававшие тон в земских собраниях, были неприятно удивлены, когда неведомые им молодые люди, получившие впоследствии название «третьего сословия», вторгались в их имения, подсчитывали количество и качество земельных угодий, сельскохозяйственных орудий, скота, лошадей и определяли на этом основании их доходы. Они всячески пытались дискредитировать статистиков. Не решаясь говорить, что статистики мешают им укрывать доходы и тем понижать обложение их имений, они утверждали, что статистики смущают своей переписью крестьян, поселяют в них ложные надежды на предстоящий передел земли, более справедливый, чем при освобождении. Некоторые даже уверяли, будто бы статистики прямо занимаются революционной пропагандой среди крестьян, чего в действительности не было.

Происходило странное явление. Всех, кого Анненский приглашал на службу в статистическое бюро, подвергали тщательнейшей проверке, требуя предоставления особого «свидетельства о благонадежности» от местных полицейских властей и соответственных отзывов университетского начальства. И если человек все же становился статистиком, на него ложилась какая-то тень недоверия. Из статистики, например, сложно было перейти на службу в учителя, где сугубая преданность режиму разумелась сама собой.

А ведь по существу мнение о «неблагонадежности» статистиков было недалеко от истины. Очевидно, столкновение с вопиющей крестьянской нуждой быстро превращало их из вполне преданных царскому строю людей в тех, кто сочувствовал народному горю, т. е. «неблагонадежных». Но отсюда до революционной пропаганды еще очень далеко. Очень немногие из статистиков ушли в последовательные революционеры.