Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1 - [217]

У Поволоцкого видела «Перезвоны».[467] Напечатано хорошо, опечаток нет. Дома меня уговаривают пойти к Зайцеву и выяснить насчет авторского номера. А мне что-то не хочется к нему идти.

Да, еще вчера сделала важное дело: послала стихи в «Благонамеренный». Тоже не хотелось мне этого делать, и думаю, что сделала глупость. Пока что мне везло, стихи печатались везде, куда я их посылала (только не тогда и не там, куда меня просили прислать), и боюсь, что на благонамеренном фронте потерплю поражение. Просила ответить.

10 марта 1926. Среда

Мое стихотворение, написанное в субботу, заканчивается словами:

С меня довольно неудач Последней, глупенькой недели.

Для комментария придется вернуться к позапрошлой неделе. Дело в том, что Каннабих (секретарь Народного Университета) устроил меня в мастерскую Моравских в качестве brodeuse[468]. С первого же дня я почувствовала, что долго там не пробуду. О том, как я плакала в поезде после первого дня, и о том вообще, что было в этой мастерской, говорить не стоит: мелочно и грустно. Я дома не все говорила.

Так вот — прямо к той субботе. Выхлопотала себе semaine anglaise[469], пошла на лекцию Левинсона. Ее не было, пошла к Кольнер, все, одним словом, как полагается. На лекции Шестова встретила художника, кот<орого> зовут Лев Александрович, и Ладинского. (Лекция была очень интересная). Потом пошла с Ладинским в Café de la Sorbonne — все как полагается. Может быть, об этом писать не стоит, но эти мелочи, эти встречи, разговоры придают особый колорит. Оттуда пошла на собрание профессоров и студентов будущего Института социальных наук.[470] Хорошее помещение. Новое здание École communale[471],[472] в самой глубине Латинского квартала. Собрание интересное, так и хотелось скорее начать занятия. Но пока еще занятия не начались, пока я не вошла, не прикоснулась близко к этому делу — я ничего не буду писать ни о публике, ни о собрании, ни о своих планах и надеждах.

Еле досидела до перерыва, записалась и бегом помчалась на Defent-Rochereau, на Есенинский вечер. Пришла около десяти часов. Читает «артист» Тихомиров. Вечер в капелле. Влетаю — за кассой сидит один Монашев, мы как-то очень обрадовались друг другу, он мне даже руку поцеловал. По-товарищески разговорились, даже не хотелось идти в зал. Пошли наконец. Тихомиров читал, по-моему, безобразно. Я терпеть не могу вообще «чтения с выражением», а особенно с таким пафосом, с замиранием; и еще привирал вдобавок, например, вместо «За неверие в благодать» читал: «За неверие и благодать».[473] А сами стихи были замечательно хороши, я слушала как зачарованная. Нет, вру. Я не могла даже слушать как следует. Я очень устала, а первая стадия усталости — необычайная веселость. Особенно это сказалось во втором отделении. В перерыве я сказала Монашеву, что читать не буду, он пробовал убеждать, но, видя, что на этот раз я не сдамся, переговорил с Терапиано и гарантировал мне «свободу». Я осталась сидеть в самом конце, со мной был Лев Александрович. Он начинает мной увлекаться, и это мне приятно. Первым выступал Осоргин, читал письмо из Москвы, одно стихотворение из неизвестных и сказал очень хорошо и умно несколько слов о Есенине. А как я себя вела — стыдно вспомнить. Я сидела около двери, она не закрывалась, все ходили, шум с улицы мешал; наконец Л.А. заставил ее стулом, и когда кто-то вышел, чуть этот стул не грохнулся. Глупо все, но я расхохоталась как безумная, упала головой на скамейку и закрыла лицо. Л.А. этого не забудет. Этот вечер нас сблизил. Читали Монашев (против ожидания — второе довольно хорошее), Луцкий (прекрасные) и Ладинский. Терапиано: «Четвертый поэт, стоящий в программе, читать не может», — и опять Тихомиров. Ушла — усталая, веселая и довольная, больше всего — тем, что не читала.

Воскресенье — очень хорошее стихотворение Ю. Терапиано в «Днях».[474]

Смерть друга

В пустыне странствовать —

По россыпям песка,

По вызолоченным солнцем травам;

Встречать зарю упругим колокольцем,

Ночью

Увидеть в книге звезд желанный знак —

Такие странствия

Ведут к покою.

Белый,

Покрытый пылью,

Я видел лик твой,

Мой любимый друг,

Когда лежал ты на ковре в пустыне,

И к горизонту —

Солнце уходило,

А позади нас — оставались — степь,

Пустой шатер.

Два раненых верблюда

И тот прозрачный

И тяжелый воздух,

В котором

Коршуны вились над телом.

Покой тебе да будет в этом мире,

Песок — твоим последним нежным ложем,

А слезы тех, которые любили,

Воспоминаньем

Хаазали-друга,

Скончавшегося

На пути В Багдад.

Ах, да, еще суббота. Говорили по поводу моего «Я не помню».[475]

Я не помню…

Переплески южных морей,

Перепевы северных вьюг —

Все смешалось в душе моей

И слилось в безысходный круг.

На снегу широких долин

У меня мимозы цветут.

А моя голубая полынь

Одинакова там и тут.

Я не помню, в каком краю

Так зловеще-красив закат.

Я не знаю, что больше люблю —

Треск лягушек Или цикад.

Я не помню, когда и где

Голубела гора вдали,

И зачем на тихой воде

Золотые кувшинки цвели.

И остались в душе моей

Недопетой песней без слов

Перезвоны далеких церквей,

Пересветы арабских костров.

Лучше всех сказал Мамченко: «Мне очень понравилось ваше стихотворение. Так вот, мне „Рождество“ понравилось, за „Рождество“ я тогда, на толстовском утре в Сорбонне