Поверженные боги - [187]

Но никто из них ни разу не пожаловался, хотя все трое, должно быть, вскоре поняли, что я намеренно веду Кортеса, а также его всадников и пеших солдат по самым трудным тропам через незнакомую мне страну.

Причин тому было несколько: желание сделать поход как можно более трудным для испанцев; надежда завести их в такие дебри, откуда они не выберутся; кроме того, я полагал, что если уж мне на старости лет суждено совершить последнее путешествие, так лучше отправиться в новые, неизведанные края. Поэтому, перевалив через самые крутые горы и пройдя пустынными землями между Северным и Южным морями, я повел испанцев на север, в трясины и топи страны Капилько. И именно там, сытый по горло белыми людьми и работой на них, я их и оставил.

Следует упомянуть, что, очевидно, Кортес не слишком мне доверял, ибо на всякий случай захватил еще одну переводчицу. Но не Малинцин, та в ту пору еще кормила грудью младенца Мартина, а другую женщину, которая едва ли не заставила меня пожалеть об отсутствии «доньи Марины». Та по крайней мере была недурна собой, тогда как эта и внешностью, и голосом, и нравом более всего напоминала москита. Эта особа, носившая христианское имя Флоренсия, принадлежала как раз к числу выучивших испанский выскочек из черни. Но поскольку родным ее языком был науатль, а южных наречий Флоренсия не знала, в походе ей приходилось не столько переводить, сколько ублажать в постели тех испанских солдат, которым не удавалось заманить к себе на ночь какую-нибудь охочую до подарков или просто любопытную местную девушку — более молодую и привлекательную, чем наша переводчица.

И вот как-то ранней весной, после целого дня утомительного пути через особенно противное и вонючее болото, мы разбили вечером лагерь на клочке относительно сухой земли, в рощице сейбы и деревьев аматль. После ужина, когда все отдыхали близ походных костров, Кортес подошел ко мне, присел рядом на корточки и, дружески приобняв за плечи, сказал:

— Посмотри туда, Хуан Дамаскино. На это стоит полюбоваться!

Я поднял топаз и посмотрел туда, куда он указывал, — на троих Чтимых Глашатаев, сидевших рядышком, в стороне от остальных. Они сиживали таким образом много раз, видимо, беседуя. Да и что еще оставалось делать правителям, лишенным власти?

— Поверьмне, — промолвил Кортес, — это редкостное зрелище. У нас в Старом Свете даже трудно представить, чтобы три короля сидели вот так вместе и мирно беседовали. Возможно, больше мне такого зрелища никогда не увидеть, и хотелось бы сохранить о нем память. Нарисуй мне их портрет, Хуан Дамаскино! Изобрази этих людей такими, какими видишь их сейчас, — ведущими серьезную беседу!

Не усмотрев в его просьбе ничего худого, хотя мне и показалось странным, что Эрнану Кортесу захотелось запечатлеть этот момент, я содрал с дерева аматль полоску коры и на чистой внутренней поверхности нарисовал обугленной остроконечной палочкой из костра самую лучшую картинку, какая только могла получиться при работе столь примитивными рисовальными принадлежностями.

Трое Чтимых Глашатаев на моем рисунке вышли вполне узнаваемыми, и мне даже удалось передать серьезность выражения их лиц, так что сразу ясно было, что это люди значительные и что беседуют они не о пустяках. Но уже на следующее утро я горько пожалел, что нарушил свою давнишнюю клятву никогда больше не рисовать портретов, чтобы не навлекать несчастье на изображенных.

— Сегодня марша не будет, — объявил после подъема Кортес. — Нам придется задержаться, чтобы исполнить печальный долг — требуется провести военный суд.

Его солдаты были удивлены и озадачены не меньше меня, да и Чтимые Глашатаи — тоже.

— Донья Флоренсия, — сказал Кортес, жестом указав на самодовольно ухмылявшуюся переводчицу, — взяла на себя труд подслушать разговоры между тремя нашими высокими гостями и вождями деревень, через которые мы проходили.

Она готова присягнуть, что эти три бывших правителя пытались подбить здешний люд на злодейское выступление против служителей Христа. А также благодаря дону Хуану Дамаскино, — он помахал куском коры, — я располагаю рисунком, который служит неопровержимым доказательством их преступного сговора.

Ничтожную Флоренсию все три Глашатая не удостоили даже презрения, но вот их взоры, обращенные ко мне, были полны печали и разочарования. Я выскочил вперед и воскликнул:

— Это неправда!

Кортес мгновенно выхватил меч, приставил его острие к моему горлу и сказал:

— Мне кажется, ты не можешь участвовать в этих слушаниях ни как переводчик, ни как свидетель, ибо нельзя быть уверенным в твоей беспристрастности. Переводить будет донья Флоренсия, а ты… твое дело помалкивать.

Итак, шестеро его командиров составили военный суд, Кортес выступил обвинителем, а Флоренсия — свидетельницей обвинения. Возможно, испанцы заставили ее заранее выучить эти лживые, клеветнические показания, но я подозреваю, что в том не было особой нужды. Люди ее склада, злобные и завистливые, всегда ненавидят тех, кто лучше их, и готовы на любую подлость, лишь бы угодить сильным. Флоренсия с радостью ухватилась за возможность покрасоваться и выплеснула перед слушателями, делавшими вид, будто они ей верят, поток грязных, злобных измышлений, имевших своей целью выставить троих достойных, благородных людей существами еще более низкими, чем она сама.