Повенчанные - [2]

– Ш-ш... Ну что ты, принцесса! Иди сюда. – Объятия укутали крепко, но не туго, скорее – ласково и властно. – Отпусти себя... Расслабься.

Яростный всхлип-выдох, и в груди стало легче, а губы мягко защекотал поцелуй.

– Ну вот, так уже лучше. Я с тобой, солнышко. Я рядом.

Ну, и пирожки не пропали, конечно. Три вида: с мясом, с грибами, а также с зелёным луком и крутыми яйцами.

– Тащи сюда всё, – сказала Слава.

Теперь она спала, накинув простыню до пояса и уткнув свой русый ёжик в подушку, а Карина, склонившись над её лицом, долго не решалась коснуться губами нового шрамика. Ей казалось, что от него веяло холодом. Вся Слава была тёплая и родная, один он – злой и колючий чужак, острый, как бритва. Можно и губы порезать до крови. Карина тихонько чмокнула спящую Славу в скулу и выскользнула на балкон, в ночной дурман лип. Ах, этот июль... Жарко обволакивающий и потогонный, как настой липового цвета.

*

Тот кошмарный день ушёл в прошлое, но не забылся – вспыхивал время от времени в памяти холодной зарницей, кровавым сполохом. Молочный отдел, алое пятно на маминой блузке. Заложница рыдала на корточках, а бесчувственного стрелка волокли куда-то двое бойцов. Маму уложили на носилки и накрыли простынёй – почему-то с головой. Карина рванулась следом, чтобы не оставлять её ни на минуту, но её удержала сильная рука.

– Карина... Всё, всё, не надо. Держись.

Рослый боец с окровавленным рукавом не пускал её к маме, и она уставилась на него. Голос у него был прохладный, низкий, но не мужской. А когда он снял маску, Карину накрыло пронзительно-ласковой волной прошлого: чёрная бандана и шоколадка, шелест кладбищенских берёзок и надёжная, крепко поддерживающая рука. Чувство защищённости.

Она, тогда ещё пятнадцатилетняя девчонка, была в шоке от роста Славы, от её завораживающей, спокойной силы. Не агрессивной, не напористой, а сдержанной и знающей себе цену. Применяемой только по необходимости. «Как за каменной стеной» – так называлось это чувство.

– Одежда и бельё пригодятся, а сок маме... уже не понадобится, – сказала Слава.

Маму увезли не в больницу, а в морг. Осознание этого пригнуло Карину к асфальту, а Славе делали перевязку. Она осталась в форменных брюках и серой облегающей футболке – потрясающая, сильная, гибкая, как пантера. Не говоря ни слова, она лишь своим присутствием не давала Карине сойти с ума – родная, излучающая спокойствие. Губы – жёсткие, сурово сложенные, короткая стрижка, а глаза – то ли серовато-голубые, то ли голубовато-серые, светлые и внимательно-ласковые, серьёзные. За их взгляд Карина и цеплялась, как за спасительную соломинку. Впрочем, нет, скорее – прочный канат.

Раненая рука Славы покоилась в фиксаторе, а здоровой она сжала пальцы Карины:

– Ты не одна, сестрёнка. Я с тобой, слышишь? Всё будет хорошо.

И в это верилось, но страшные кадры вихрем налетали, выкручивая жгутом душу: кровавое пятно на груди мамы, её закрытые глаза. Очень спокойное, бледное лицо. Тележка с продуктами, с которой они так и не дошли до кассы, потому что началась стрельба. «Сейчас заскочим в магазин, а ты уж что-нибудь сообрази к ужину, ладно? А вечером я на завтра что-нибудь приготовлю».

Ничего не пришлось «соображать». А маме было не суждено ничего приготовить на завтра.

– Пошли, на полицейской машине прокатишься, – сказала Слава, ласково обнимая Карину за плечи.

Грозные это были ребята: в два счёта заломают и узлом завяжут. Карина вся сжалась, искорёженная, жалкая, осиротевшая. Впрочем, никто её заламывать не собирался, сразу два бойца подали ей руку и помогли влезть в машину, Слава вскочила следом и заняла единственное свободное место. Карина растерялась, но старшая сестра похлопала себя по коленям:

– Иди сюда.

Карина уселась, и дверца мягко захлопнулась. В это сильное плечо можно было выплакать всё, и девушка, облапив Славу и вцепившись в неё, ревела всю дорогу. «Прорвёмся», – это было любимое словечко Славы, и она шептала его Карине.

– Ш-ш... Я с тобой, с тобой, сестрёнка. Ты не одна.

Прошлое шелестело берёзками и вставало крестами и надгробиями. Своего настоящего отца Карина не помнила, он не интересовался ею. Она знала, что папа ей – отчим, но они стали друг другу родными. Он умер внезапно и быстро: инсульт случился прямо в зале суда, до больницы его не довезли – не успели. Папа работал адвокатом по уголовным делам, а мама – по гражданским. Страшно спокойное у него было лицо в гробу, озарённое церковной свечкой... А мама сказала: «Я Славу позвала». Карина знала о сестре только то, что та – родная дочь папы от его первой жены, и работала она в полиции. Ирония: она ловила преступников, а отец их защищал.

Горе обступило Карину со всех сторон, шептало из всех углов: «Папы больше нет». А Слава, наверно, ненавидела их, потому что папа ушёл от неё с матерью к ним – Карине и её маме. Услышав негромкий стук в дверь, Карина вздрогнула: она почему-то сразу поняла, что это Слава. Холодящая волна неизбежной встречи приподнимала на теле все волоски. Сжавшись, Карина пискнула: «Войдите».

Ей сперва показалась, что вошёл мужчина баскетбольного роста – в чёрной бандане с черепом и скрещенными костями, брюках военного покроя и чёрной косухе с блестящими молниями. Приглядевшись, она поняла, что ошиблась. Да, этот плотно сжатый, суровый рот был похож на мужской, но глаза – большие, светлые, пронзительно-прохладные. Красивые. Острые, цепкие, внимательные льдинки. Карина съёжилась под их взглядом, но их необычная обладательница, бесшумно ступая, подошла и положила на стол шоколадку. Она села перед Кариной, огородив её колени с обеих сторон своими, как бы говоря: «Попалась». И не убежать, не спрятаться в шкаф с антресолями. Ростом Слава была почти с него.