Повелитель охоты - [42]

Вернувшись немного погодя в комнату, я чувствую, что вооружена тайной уверенностью. Это радость, мое драгоценное достояние; я молча упиваюсь ею, пока сную туда-сюда, выполняя свои нехитрые обязанности. Я знаю, других причин нет. И никогда не будет.

Я подаю на стол.

— Ну как, ничего?

— Превосходно.

Он отвечает уже с плотно набитым ртом. Это жареная баранина с петрушкой, шафраном и свежими помидорами. То, что нужно, когда жарко.

Беру другой табурет, сажусь напротив него. Умиляюсь тому, с какой прожорливостью он мечет в рот огромные куски. Время от времени он ласкает меня взглядом, от которого по коже у меня пробегают мурашки. Я становлюсь непонятной для самой себя, я витаю где-то далеко, пока сижу тут не шелохнувшись. Перехожу от радости — бурной, неистовой, своей нежданностью рвущей мне сердце — к беспричинной боязни, к страху, скорее отвлеченному, неосознанному, чем какому-то реальному, что делает его еще непереносимее. Я боюсь не мужа — нет, ни в коем случае. Скорее, я боюсь за него. Что-то, кажется мне, беспрестанно ему угрожает, беспрестанно его преследует — нечто ужасное, не отстающее от него ни на шаг, незримо присутствующее рядом, в воздухе, которым он дышит, которым вместе с ним дышу я. Он-то проходит сквозь все это с закрытыми глазами, словно защищенный некими чарами. Меня же ничто не защищает.

Его бьющая через край энергия — мышечная, нервная, душевная, — его неукротимый вид покоряют без его ведома, без его желания. Я жалею его от всей души. Любуюсь его открытым, серьезным лицом, его огромными, сейчас опущенными вниз глазами. Я не в силах вымолвить ни слова. От этих черт, которые так и хотелось бы назвать чеканными, если бы под этим словом не подразумевалась жесткость, коей его лицо лишено начисто, всегда исходит призыв, который не то чтобы отрывает тебя от себя самой, но милосердно к этому подводит, отдает тебя во власть мысли, лишенной каких бы то ни было искушений. Я наблюдаю за его трапезой, и чувства мои более ярки и отчетливы, чем мысли. Мысли лишь затуманили бы своим дыханием глубоко упрятанное во мне дремлющее зеркало, если бы возникли у меня в голове. Я спокойна. В этой радости, в этой боязни в каком-то недоступном, укромном месте что-то скрывается, и, раз это так, я не задаюсь вопросом, что это. Я спокойна, я счастлива.

— Мне нужны чистые вещи, — говорит он. — Я иду в баню.

Прежде чем я успеваю подать ему салфетку, он утирает рот рукой.

Я говорю:

— Как, прямо сейчас?

— Для хорошего дела всякое время годится! Бани открыты всю ночь. Разве они не открыты всю ночь?

Не отвечая, я поднимаюсь и иду готовить ему узел с бельем.

Когда он сунул его под мышку, я взглянула на него с изумлением.

Думаю, я сразу же все поняла, но позаботилась скрыть это от него. Я обнаружила, что он далеко, невообразимо далеко от меня. Меня словно бы выбросило из его жизни, из его мыслей, ни больше ни меньше. Я почувствовала вину и стыд. Все равно как если бы я позволила некоему смертельному врагу втиснуться между нами, а то и сама решила отдать его этому врагу на жестокую расправу. А он уходил навстречу этому с легкой улыбкой, с простодушным безрассудством, полагая, что идет просто-напросто попариться!

Я дала ему немного денег, он ушел, и я осталась одна. Я снова одна. Способная понять, что Лабан принадлежит своей судьбе в такой же мере, как и мне, но неспособная с этим мириться. Способная уразуметь, что эта судьба может нанести ему столько ударов, сколько он жаждет получить, но неспособная согласиться с этой мыслью. Это составляет изнанку моей жизни, скрытую, но неизбежную оборотную сторону моего счастья с Лабаном. Но мне хочется кричать: я одна!

Я рассердилась на себя за такие мысли. Подумала: да сделает небо так, чтобы они не принесли ему несчастья.

Нет, я не смирилась с тем, что дала ему уйти, что позволила вновь образоваться в сердце пустоте, вырвать из себя жизнь. Во рту у меня остается привкус поражения.

Лабан говорит:

Уйти далеко. В другую баню. В другой квартал. В ночь, как можно дальше по уснувшим улицам. Для кого, для какого праздника одиночества оставляют пылать эти неиссякаемые огни? В другой конец, уйти в другой конец города, в ту пустоту, где царит лишь ночь, бесстрастная владычица. Рано или поздно мои глаза встретят ее.

Уйти сюда.

Никто не знает, где я очутился. Полиции господина Ваэда не придет в голову искать меня здесь.

А вот и еще преимущество — одному в этот час пользоваться парильней. Пещера, которая дышит паром и жаром. Целой жизни не хватит, чтобы исследовать все ее глубины. Над моей головой утопающая в тумане единственная лампочка пялится бесстыжим оком на мою наготу.

Плевать мне на этот взгляд. Отправив полусонного банщика, я опрастываю на себя шайку за шайкой. Хочется петь, кричать — все что угодно, лишь бы наполнить звуком эту подозрительную тень. И я начинаю. Тень отвечает. Великолепно резонирует. Кажется, будто теперь она сама подает голос, дождавшись наконец, чтобы ее на это вызвали. Вокализы долго прокатываются под сводами. Я слушал долго.

И вот я снова на улице. В ночи. Смотрю в одну сторону, в другую. Отшвыриваю подальше от себя сверток со старым грязным платьем. Я свободен.