Повелитель монгольского ветра - [44]
21 800 лет до Рождества Христова, Аркаим, Зауралье, территория современной Челябинской области, день летнего солнцестояния
Лишь только Солнце оторвалось от линии горизонта, в центре города зазвучали серебряные трубы. Звук их был печален и горд одновременно, и сердца всех, кто слышал голоса труб, сжались и так и не разжались до конца.
А звуки плыли и плыли над кольцами первой и второй городских стен, над жилищами просторными, в десять комнат, над хоздвориками и мастерскими литейщиков и столяров, кузнецов и бронзоваров, ткачей и гончаров, над водопроводами и обсерваториями ученых, над округой, где крестьяне уже выгнали на дороги скот над бескрайней степью и хладными реками с синей водой.
Верховный жрец вышел на площадь в центре Аркаима. Был он высок, худощав и сед, никто не знал, сколько ему лет, да это и не имело значения, он уже давно жил по иным законам, не подвластным ни времени, ни пространству.
Жрецы, князья и старейшины стояли молча. Они были похожи, да и весь народ напоминал одного предка – высокого, широкоплечего, светловолосого и синеглазого.
– Дети мои, – начал патриарх, – день настал. – Мужчины слушали его молча. – Вы уйдете сегодня, разделившись на два потока, – продолжал старец. – Одни пойдут на запад, другие на юг. Путь ваш займет столетия, за это время вы забудете истину, грех проникнет в ваши души и изменит саму природу – вы станете неузнаваемы. Поколения и поколения будут тонуть в разврате и праздности, потомки ваши научатся убивать из интереса, забавы ради, ложь изгонит правду и сама станет ею, они забудут Бога и начнут поклоняться золоту…
Жрец перевел дух.
На лицах слушавших не отразилось почти ничего, только тени, тени легли на их бронзовые лица, легли и остались, только морщины, словно следы от сабельных ударов, обозначились резче и глубже, только навсегда, навсегда пролегли горькие складки возле их упрямо сжатых губ.
Жрец поднял голову. Лучи уже прошли положенные отметки, времени оставалось в обрез.
– Идите, – продолжил он, – вы изменитесь, вы смешаетесь с иными племенами и научитесь от них низкому, позабыв высокое. Но таков ваш удел, ибо в душах ваших, только в душах останутся свет и жажда – и они спасут тех, кто расслышит, распознает зов неба… И помните, – добавил он, помолчав, – Бог говорит тихо…
Мужчины повернулись и пошли, не оглядываясь, каждый к своему роду или войску. Воины, женщины и дети, тысячами и тысячами ждавшие их в полях за кольцами стен, не сказали ни слова, не спросили ни о чем.
Десятки тысяч быков и коров, тысячи боевых колесниц и повозок ждали сигнала.
Старик поднялся на внешнюю стену. Насколько хватало глаз, от края неба и до края, стоял его народ. Все смотрели на жреца.
– Вперед, – тихо сказал он, но его услышали все.
И потонула округа в топоте, свисте и криках, в лае команд и мычании животных, в скрипе колес и хлопанье бичей.
Все тронулось с места, все смешалось и скрылось в пыли, поломались боевые порядки, и время, время, лекарь и палач, уронило свою первую песчинку.
Где-то в воздухе, в немыслимой выси небес, с натугой, скрежетом и всхлипом дрогнули, застонали, заскрипели и пошли планетарные часы, и мир начал свой путь к хаосу и распаду, а человек к боли и ужасу смерти.
Старик стоял недвижим, и зоркие глаза его различали, как на пути, ведущем к Синташте, начали разделяться на два потока повозки, колесницы, люди и животные – одни шли по направлению к Ую, туда, на север, иные прямо на Урал, на запад, и остальные забирали на юг, где к ним присоединятся жители Аланды.
Глаза его были сухи. Нет, он не был высечен из камня. Просто он не умел плакать, не знал, что это такое. Не было повода узнать.
Он знал, что потомки ушедших заселят землю, дадут миру невиданные знания и неслыханную гармонию искусств. Но позабудут, чьи они дети.
Жертвуя собой, заражаясь от безбожного мира похотью, они спасут тысячи и тысячи тех, кто уже давно, немыслимо давно потерял себя, но кого еще можно спасти, погибнув самим.
Солнце встало в зенит, но все шли и шли войска, роды и стада.
…Когда тучи прошли через отметки заката, из виду исчезли арьергарды, и даже пыль, вековая, тысячелетняя пыль начала свой путь к земле, повинуясь вечерней росе.
Старик вернулся во внутренний круг.
Он поднял молитвенно сложенные руки к небу и бросил взгляд на последнюю бойницу, в которую еще не успело заглянуть светило. Он что-то произнес.
И, повинуясь звуку, вполз в последнюю прорезь храма-крепости-обсерватории последний луч, и в следующий миг город вспыхнул.
Он загорелся разом, повсюду, как никогда не бывает при поджогах и как научатся сжигать лишь через тысячелетия там, на Восходе, разом уничтожая города.
В Аркаиме горело все, что могло, и медленно стал таять на фоне пламени силуэт старика. Он просто таял и таял, растворялся, но не горел.
Город полыхал всю ночь. Дым стелился неделю. Камни остались навечно.
15 сентября 2005 года, дельта Волги, о. Средний, Россия
Энгр присел на песочек. Он сидел лицом к воде, как всегда, безучастный к происходящему, отрешенный, погрузившись в какие-то свои бесконечные и невеселые мысли.
Шайка радовалась удаче, рассматривала дублоны и спорила из-за добычи: кому-то не досталось ничего.
