Потоп - [80]

В этот миг отчаяния и неопределенности вполне понимая, что трещат последние оплоты, под ужасные стенания Юлия, когда дворяне сбились в кучу вокруг Чеглока, ощетинившись, как стая рычащих с испугу собак, Золотинка вспомнила о своей людоедской образине — на губах ее запеклась кровь. Нужно было наконец и умыться! Она удовлетворилась кувшином кислого вина; и пока в проходе за дверью лязгали под жуткие крики мечи, слышался остервенелый топот и грохот падения, Золотинка наскоро вымыла щеки, оттирая их от засохшей крови, сполоснула рот и, не глядя, сунула куда-то кувшин…

Ратники дрогнули, раздались, и в проеме двери выросли очертания воителя, который в одиночку разметал стражу.

Витязь не имел головы и сражался голыми руками.

Отброшенные было ратники приняли его в копья — воитель отбил железо небыстрым взмахом руки, затрещали ратовища, и один из наседавших упал. Безголового витязя рубили и кололи напропалую, не причиняя ему действительного вреда. Он продвигался, упавшие расползались из-под тяжелых медных ног, все обитатели караульни подались вспять, не умея совладать со страхом, а Золотинка ограничилась тем, что уронила кувшин. Поставила его в пустоту и разжала руку — кувшин лопнул об пол с хлюпким звоном.

— Порывай, стой! — крикнула она, не имея за душой ничего другого.

И медный человек остановился. Порывай или Лоботряс другим словом. Где был теперь этот лоб? Расплющенную и свернутую набок голову трудно было уже назвать головой в собственном смысле слова, в смятой башке не различались ни лоб, ни глаза, ни нос, что уж говорить о самой возможности трясти лбом, которая подразумевает нешуточную сноровку и изворотливость. С другой стороны, если Порывай и отличался когда знаменательным легкомыслием ухваток, то ныне в скрипучей его поступи не осталось ничего порывистого, мерный шаг его наводил тоску мертвенной неумолимой медлительностью. Претерпев падение с каната, Порывай-Лоботряс перекорежился: одно плечо выше другого, тонкий стан прогнулся; медный человек подволакивал ногу и неважно владел рукой. Грудь его и плечи, медные пясти и локти поблескивали свежими зарубками.

Павшие духом ратники противостояли безголовому витязю редким нестройным кольцом, особо прикрывая Юлия, который стонал, перемогаясь, в то время как врачи, нисколько не устрашенные пришествием истукана, продолжали ковыряться в ране и без успеха пытались выдрать засевший в костях зуб.

— Что ты приперся? — заносчиво спросила Золотинка.

Вопрос этот занимал всех присутствующих, кроме Юлия. Порывай развернулся, словно желая отвечать.

— И что людей расшвыриваешь? Мозги набекрень?! — сказала она еще.

Пораженный как будто верной догадкой, медный человек пребывал в похожем на столбняк оцепенении. Он мешкал. Казалось, голос девушки имел над ним тайную власть, но кто знал, как далеко эта власть простирается? Золотинка, во всяком случае, не спешила ее испытывать, полагая, что долготерпение Порывая имеет свои, никому не ведомые основания и потому, разумеется, не беспредельно. Она лихорадочно соображала, как бы это так исхитриться, чтобы отправить болвана восвояси.

— Вот что, дружище, — продолжала она с притворным добродушием. — Сейчас я напишу письмо Рукосилу, и надо его снести. Ну то есть, Рукосил теперь Видохин, ты отлично это знаешь. Будем говорить, Видохину, если тебе так больше нравится. Снеси письмецо и не обижайся за мозги, ладно?

Болван как будто не обижался. Ни единым телодвижением не выдавал он затаенных чувств, не соглашался, но и не выказывал возражений. Все он чего-то ждал.

Золотинка оглянулась: Чеглок и присные его напряженно следили за переговорами. Она показала руками, что, мол, дайте перо, дайте бумагу и чернила. И они тоже, захваченные этой дурью, непонятно с какой стати устраивая на ровном месте заговор, засуетились, показывая друг другу жестами, телодвижениями и даже выразительным вращением глаз, что Золотинке нужно. И как можно скорее — на этом они особенно настаивали, ожесточенно сигнализируя руками. На счастье нашелся писарь, этот не нуждался в уговорах, без лишних кривляний, хотя и молча, он выложил потребные принадлежности на скамью, где Золотинка устроилась писать.

Она не раздумывала. Вскрики и стенания тяжело страдающего Юлия подстегивали мысль, оттого и письмо получилось короткое, решительное, но не весьма хитрое.

«Рукосил! У меня твой перстень, ты понимаешь, что это значит. Ничего хорошего для тебя. Не обольщайся. Мы могли бы разойтись по-людски, если бы ты освободил Юлия от едулопова зуба. Золотинка».

Порывай ждал, ни разу не изменив полной, поражающей чувства неподвижности. Но Золотинка не особенно уже удивилась, когда он принял письмо… И заскрипел назад в сени к хозяину мимо охотно раздавшихся ратников. И дальше… дальше слышен был в коридорах трудный скрипучий шаг.

Каким образом это удивительное посещение входило в расчеты Рукосила? Золотинка не успела обдумать мысль.

— Что вы можете предпринять, шударыня? — веско расставляя слова, спросил Чеглок, едва только посланник чародея удалился.

— Спасение в книгах Рукосила! Нужно знать, вот что! Если бы я знала… Может быть, все очень просто, проще простого, — горячечно говорила Золотинка, тиская руки. — Дайте мне людей. Придется ломать стену.