Превосходство мужчины, положим, идея банальная, с кислым запахом пивной забегаловки. Но так или иначе, независимо от качества самой идеи превосходство мужчины утомляет женщину. Это единственно устойчивый ориентир во всем том социологическом тумане, который окутывает отношения полов. Превосходство мужчины утомляет женщину, и женщина, не смирившаяся и не слишком увлеченная, испытывает потребность освободиться от власти мужчины — хотя бы для того, чтобы испытать пределы этой власти. Сколько измен, кстати сказать, было совершено просто из любопытства! Неужели на этом все? И вот стеснение в груди побуждает женщину озираться по сторонам. И она не особенно медлит, чтобы удовлетворить любопытство: таки да, ничего больше. Все то же самое еще раз. Закономерность эта представляется женщине по невинности чувств открытием, открытие возбуждает дух исследования, который требует опять же нового опыта. К тому же любовное приключение это доступный каждому детективный сюжет. Самодеятельный романный сюжет, который приносит сильные жизненные впечатления, новый виток ощущений с предопределенным исходом. Женщина не замечает мужчину, если он уступает ей умом, достоинствами, положением, наконец, и, неизменно склоняясь к тому, кто ее превосходит, загоняет себя в ловушку, вынужденная выбирать (пока она еще выбирает!) между бунтом и одиночеством.
Засунув руки в карманы, средних лет художник задумался посреди людного тротуара. Подвешенный через плечо большой планшет горбатился у него за спиной, как сложенное крыло. Внимание прохожих останавливала затем необычная, какая-то волосатая, не причесанная кофта темно-красного цвета, дополнением к которой естественно служили стриженная борода и густая, сползающая на лоб челка художника. Напряженному складу ранних морщинок соответствовал резкого рисунка нос. А опущенные в землю глаза, чувствовал прохожий, всякое мгновение могли вскинуться в пронизывающем встречном взоре.
Не столь все же связные и законченные, как они были тут изложены, мечтания о природе женщины заставляли художника хмыкать, не заботясь о чужих взглядах. Временами он подергивал головой, словно пытаясь избавиться от призраков воображения. И это заставляло предположить, что логический характер его мечтаний подразумевал не один только общий, теоретический случай, но скорее даже, исключительно случай частный — конкретного человека, женщину, на которую он и примерял свои умозаключения.
И более того, женщина его волновала. Именно по этой причине он мешкал, собираясь войти в арку коричневого, рассеченного выступами дома.
Набрать в домофоне код… И, когда женщина, отомкнув запоры, поведет его за собой: светлые волосы… плечи и стан, которые уводят взор к волне бедер, — произнести деланным голосом: «Майя…»
Следующие несколько слов ему не давались. Они не имели той внутренней убедительности, которую он искал, пытаясь сочетать в одной фразе и силу, и обволакивающую лесть. Слова эти, напротив, оставались провалом воображения, вокруг которого и кружила возбужденная мысль…
«Да?» — отзовется суховатый, ничего не обещающий голос в домофоне. — «Это я, Генрих Новосел», — скажет он. — «Вячеслава нет, — возразит она с замечательной бестактностью. — Он в театре». — И после долгой, на два мгновения паузы добавит: — «Входите!»
«Я улыбаюсь тому, кто мне нравится», — серьезно объяснила она однажды в ответ на шутливое замечание Генриха, что складывается, черт возьми, впечатление, будто Майю гложет романтическая печаль. «Похороненное в тайниках прошлого преступление», — добавил он, чуть запнувшись. Она улыбнулась.
Скупую улыбку эту он отложил в памяти, приучившись подбирать за Майей приметы ее настроения. Сдержанная, выписанная холодным синим кобальтом манера Майи завораживала. Изысканный аристократизм ее таил в себе едва намеченное обещание и чего-то иного. Сдержанность женщины имела ясное Генриху как художнику эстетическое значение, потому что подразумевала незаурядный диапазон чувств: от нежнейших, на пределе слуха переливов адажио, которые выводят, чередуясь, одинокая скрипка и флейта, до ураганного allegro furioso всего оркестра под нескончаемые, бьющие в сердце взрывы литавр и барабана. Способность к игре оттенков на сколь угодно малом отрезке произведения и доступный художнику диапазон красок — от самого тихого до громоподобного, от нежного до грубейшего, способность находить богатство в переборе и почти уже неразличимо тусклого, и невыносимо яркого — признак большого таланта. Нельзя ожидать художественных откровений от того, кто всю жизнь играет в среднем регистре.
Майя не имела склонности к среднему регистру. Она представлялась Генриху драгоценным музыкальным инструментом с неизведанными еще возможностями: умелые руки бережно достают инструмент из непритязательного футляра…
Ему нравилась взвешенная умная речь Майи, которая по какому-то влекущему контрасту так подходила к ее чувственному облику. Майя представлялась ему не грузной виолончелью, не легкомысленной скрипкой — совершенных пропорций виолой с тяжелыми бедрами. Такую Колмогоров не выпустил бы на балетную сцену, но легко представить ее под сводами храма в священнодействии среди недвижных изваяний любви и смерти.
