Потому, что люблю - [3]

— Не к чему нам по ресторанам шататься. Непривычные...

Алексей пожал плечами:

— Ну, как знаешь... Мы вернемся поздно, ты ложись, нас не надо дожидаться, а дверь, пожалуйста, не запирай... Чтоб тебя не беспокоить...

Как только молодые ушли, Варвара Степановна повязала платок, накинула пальто и вышла на улицу, прошлась взад-вперед. Непривычно прогуливаться без дела, но оставаться одной в доме после «радости» такой не хотелось. Никогда в жизни она не болталась по улице без надобности, а тут... Всегда куда-то спешила, всегда ее ждали неотложные дела.

Мартовский снег обжигал глаза, как солнце. Над редкими проталинами, выпуклыми и влажными, издали похожими на муравьиные кучи, курился легкий парок. Пальто вдруг стало тяжелым, ощутимым. Варвара Степановна расстегнула пуговицы, распахнулась, и сразу ее охватил холод, будто на теле было сырое белье. Обмануло солнышко!

Мимо пронеслась легковушка, подскочила на ухабе, просигналила без надобности, как вспугнутая, и свернула за угол.

«Уехать! — мелькнуло в голове. — Не будет тут жизни...»

Варвара Степановна тяжело вздохнула. Неужели ей придется смириться с тем, что дочка Васьки-подлеца будет распоряжаться в ее доме как в своем собственном? А там, гляди, Васька с Лидией прикатят ревизию наводить: родственники ведь, захотят узнать, не съела ли она их чадо! А то, чего доброго, настоящую хозяйку взашей из дома вытолкают, чтоб молодым вольготней жилось. От Васьки-подлеца любого жди!

Нет уж! Лучше самой уехать подальше от греха.

Она повернула в свой двор, вошла в дом (двери забыла закрыть, спешила, вон столько ветру нагнало, до чего довели человека) и стала собираться в дорогу. Ничего, кругом люди, не дадут пропасть. Достала из-за зеркала давнишнее письмо Федорова брата, бакенщика с Енисея, сунула его в паспорт. Вытащила из сундука большой темно-зеленый платок со светлыми бликами — Федоров подарок, он называл его «шаль с зайчиками». Повертела в руках теплые ботинки, еще ни разу не надеванные, магазином пахнут: Алексей привез, не забыл порадовать подарком мать родную.

Эх, порадовал сынок! Умывайся, мама, слезами, и не надо силы тратить, чтоб к рукомойнику подходить.

Изменился Алексей, изменился. Голос тот же остался, тихий, ласковый, а вот дела другие — упрямый, настырный, все матери наперекор. Что ж, теперь он, считай, отрезанный ломоть — свою семью завел, с материнскими чувствами не посчитался. Сын не дочка, далек от матери, как звезда от земли, только и того, что светится, а тепла от нее никакого.

Варвара Степановна сунула в ботинки по чулку, затолкала их поглубже в носок, чтоб кожа не смялась, привязала один к другому шнурком — не потеряются, и положила на шаль с зайчиками. Тут же легли два платья, юбка с белой кофтой, а сверху паспорт с письмом Федорова брата: на Енисей так на Енисей!

Глянула на портрет мужа — не оставлять же им!

Федор смотрел на нее как и в жизни — ласково и виновато. Фотограф переснял его с паспортной карточки, но подрисовал белую рубаху с галстуком. Федор сроду галстуков не носил, называл их хомутами. Шея на портрете получилась длинная и тонкая, будто хозяин вытягивал ее, куда-то всматриваясь.

Подсунула пальцы под портрет — не снимается. Крепко прибит! Поднесла табуретку, стала па нее (куда легкость девалась!), подергала рамку, потом заглянула под нее: шляпка гвоздя больше, чем петелька. Вцепился Федор в стену родного дома, не хочется ему, видать, отсюда никуда.

«А я куда устремилась? Мне-то зачем уезжать неведомо куда, по чужим углам скитаться?!»

Слезла Варвара Степановна с табуретки, постояла, задумавшись, перед мужниным портретом, всплакнула: «Пошто оставил ты меня, Федя, без ласки, без защиты? Тебе одному я и была нужна, один ты меня ценил и понимал. Как жить дальше, Федя, скажи, родимый?»

Смахнула слезу и принялась собирать невесткины вещи: затолкала в чемодан расфуфыренные платья, простыни, глаженую-переглаженую скатерть, банки-склянки и голубую щетку для волос, похожую на печать. Кремовый платок задержала было, жалко расставаться: больно хорош, но тут же укорила себя за «слюнтяйство», и платок туда же, к тряпкам. Чемодан так раздулся, что крышка не подчиняется. Сняла Варвара Степановна веревку, что над плитой висела, перевязала чемодан, поставила его у двери и принялась за Алешкины вещи.

«Еще чего захотели! Я— уезжай, а они тут царствовать на моем добре будут? Пускай сами едут, а я уж как-нибудь тут, дома, в родном кутке проживу!»

Не прошло и получаса, как она выставила на крыльцо два чемодана. Следом вылетел полосатый узел. Хотела вынести и Федоров баян, но одумалась: недостоин его Алексей.

Потом Варвара Степановна заперлась на ключ и задвижку, подошла к кровати, опустилась на колени и, сунув голову в мягкий бок перины, той самой перины, чго еще для Васьки готовилась, горько заплакала...

Глава вторая

Если б на ногах были счегчики, они точно определили бы, сколько километров итмахал за день Алексей, сколько грязи перемесил своими видавшими виды армейскими ботинками.

Всю ночь шел дождь, и теперь не идешь, а виляешь, как велосипедист по размытой дороге. Зато сколько зе-леии родилось за ночь! Ранняя нынче весна. Вчера еще, кажется, деревья стояли безлистые, дома за ними выглядели будто раздетые, присевшие, а теперь вот не верится даже — кругом зеленая пышнота, и вся она яркая, словно с внутренней подсветкой.