Потому что - [44]

В зале по-прежнему ощущалась напряженная атмосфера предыдущего дня. Охранники помогли мне подняться на место. Мы перекинулись парой фраз о погоде. Я узнал, что на ближайшие выходные они планируют первые в этом году весенние прогулки на природе. К счастью, я не захватил в тюрьму подходящую для такого случая походную обувь.

Сегодня журналисты проявляли меньше настойчивости, чем в первые два дня. Фотографы, казалось, расслабились. Вспышки были не столь яркими и вскоре прекратились. Вероятно, какое-нибудь иное событие отвлекло от меня внимание прессы. Люди из моей прошлой жизни махали мне руками. Кто-то в знак поддержки поднял сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем.

Этот день был посвящен представлению доказательств. Значит, я получил возможность помолчать, откинувшись на спинку кресла. Я предвкушал радость встречи со старыми друзьями из полицейского участка. Они значились первыми в списке свидетелей.

Однако прежде мне предстояло ответить на вопросы, касающиеся предыдущего дня слушаний. Для этого я еще раз должен был появиться на сцене сидящим спиной к публике. Я заметил, что сегодня шапка волос на голове судьи Аннелизе Штелльмайер немного съехала набок. А у члена коллегии Илоны Шмидль новая губная помада коричневого оттенка, которая ее старит. Мой адвокат Томас Эрльт нацепил полосатый галстук поверх рубашки в красно-белую клетку, видимо, с целью вызвать у публики больше сочувствия. Прокурор ощупывал высунутым языком верхнюю губу. Не пробиваются ли усы? Это придало бы ему силы. К счастью, до меня никому не было дела.

Наконец Аннелизе Штелльмайер обратилась к присяжным:

— У вас есть вопросы к подсудимому?

Руку поднял наголо обритый студент в зеленых очках.

— Скажите, а сегодня вы повторили бы то, что сделали? — поинтересовался он.

Он никак не мог зафиксировать свой решительный взгляд в одной точке.

Итак, этот умник не верит в неудавшееся самоубийство. Уже одно это внушило мне глубокое уважение к нему, в чем я охотно признался бы публично. Но я его разочаровал.

— С тех пор многое изменилось, — солгал я. — При всем моем желании я не смогу вам ответить.

— Можно еще один вопрос? — спросил молодой человек у судьи.

— Разумеется, — кивнула она.

— Господин подсудимый, вы хотите сидеть за решеткой?

Это прозвучало слишком неожиданно. Временем на раздумья я не располагал.

— Я хочу справедливого приговора, не более.

— Вы совершили убийство, чтобы оказаться в тюрьме? — допытывался студент.

Никто не возмутился. Я посмотрел на судью: ее лицо не выражало никаких эмоций.

— Нет, — ответил я.

Я постарался произнести это как можно тверже и громче. Мое «нет» не допускало никаких толкований.

— Спасибо, — кивнул тот. — Вопросов больше не имею.

В качестве первого свидетеля вышел инспектор Ломан. Он не смотрел в мою сторону, что меня расстроило. Хотя я знал, что и этим он тоже старается мне помочь.

Он подтвердил, что составлял протокол. Помнит ли он мой допрос?

— Такое не забывается, госпожа судья, — ответил Ломан.

Он на службе вот уже более восемнадцати лет. Десятки подозреваемых прошли через его руки. И никогда он не сталкивался ни с чем подобным. Может ли он пояснить?

— Прежде всего, у меня и моих коллег возникло чувство, будто этот человек не способен на зло, — произнес Ломан. — Все, что с ним происходит, напоминает кошмарный сон, который никак не закончится. Мы до сих пор ничего не понимаем. Характер преступника согласовывается с содеянным — таков закон криминалистики. Но здесь мы не видим ничего подобного, госпожа судья. Хайгерер так же похож на убийцу, как муравей на хищного зверя.

Прокурор побагровел от ярости.

— На что вы опираетесь в своей работе? На факты или на эмоции и умозрительные рассуждения? — прорычал он.

— Разумеется, речь идет о фактах, — спокойно ответил Ломан.

— И что тогда сорок четыре страницы вашего протокола — признание в убийстве или поэма в прозе? — продолжил прокурор.

— Все верно, он признался, но…

— Благодарю, вопросов больше не имею.

— Можно задать свидетелю вопрос? — обратился я к судье.

— Разумеется, — кивнула она.

— Скажите, инспектор, помидоры черри в вашем огороде уже зацвели? — поинтересовался я у Ломана. — Их действительно ожидается в этом году в три раза больше, чем в прошлом?

— О чем вы говорите, господин Хайгерер? — воскликнула Штелльмайер.

Публика за моей спиной зашумела.

— Прошу прощения, это личное, — пояснил я.

— Помидоры зацветут не раньше июня, — застенчиво промолвил Ломан.

Он кивнул мне в знак того, что у него все хорошо.

Потом выходили резковатый Ребитц, а за ним юный бас-гитарист Брандтнер.

Ребитц незаметно для остальных изобразил для меня на пальцах знак победы. Он сказал, что, видимо, мой случай скорее из сферы психиатрии.

— Вероятно, у обвиняемого имеется еще одно «я», иначе я ничего не могу понять, — пожал он плечами.

Не выглядел ли я на допросах подавленным или растерянным? Нет, они воспринимали меня скорее как коллегу, чем как подсудимого.

— Мы приятно проводили время вместе, даже шутили, — вспоминал Ребитц.

— Похоже, это новый стиль работы полиции — веселиться с подозреваемыми в убийстве, — усмехнулся прокурор.

— Но мы до последнего момента не верили в это, — возразил Ребитц. — Ждали, когда он нам наконец все объяснит.