Потомок седьмой тысячи - [65]

— Поняли, да не совсем, — раздалось из толпы. — Управляющий то же пел, а после уехал…

Показалось, что крикнул пожилой рабочий, обросший, со спутанной седеющей бородой. У него был злой, дикий взгляд. Грязнову стало неуютно. Он виновато улыбнулся, словно устыдился за поступок управляющего.

— Я не уеду… потому что некуда, — шутливо объявил он.

— А было бы куда — значит, уехал?

Лица будто подобрели, осветились ухмылками. Кто-то у самого крыльца сказал: «Ишь, чешет. Этот, пожалуй, не обманет».

Инженер почувствовал, что расположил к себе мастеровых.

Прокопий все еще растерянно озирался. Куда же все-таки девались выборные? Надо что-то решать.

Шагнул вперед, повернулся лицом к рабочим. Он возвышался над всеми и был виден даже задним.

— Поверим, братцы, еще раз? Или как?

— Поверим! — загудели со всех сторон. — Не велик срок — ждем до завтра.

— Вот и отлично! — снова вмешался Грязнов. — Сейчас рабочие левого крыла могут идти домой. Котельная будет пущена к следующей смене, — обвел взглядом толпу и дружелюбно продолжал: — Я вижу среди вас и ткачей. Их прошу возвратиться к станкам. Погуляли немного и хватит…

Грязнов поднялся в контору и сразу же продиктовал Карзинкину новую телеграмму:

«На фабрике спокойно. Пришлось обещать старые расценки. Необходим приезд управляющего. А. Грязнов».

Из окна он видел — толпа расходилась. Рабочие левого крыла были рады неожиданному отдыху. Ткачи шли к новому корпусу.

Когда площадь почти опустела, от плотины выступили две колонны солдат. Шли строго, ощетинившись штыками. Зазевавшиеся мастеровые оборачивались, с удивлением оглядывали их и спешили скрыться.

Солдаты стояли у фабрики до позднего вечера. Когда после гудка заступила ночная смена, они так же строем ушли. А утром, чуть свет, рабочие опять увидели их.

Утренняя смена осталась у ворот — встала вся старая фабрика. В предрассветной мгле светились только окна ткацкой фабрики. Ткачи не проявляли охоты заступаться за обиженных прядильщиков.

6

Хлопали двери каморок, в коридорах собирались группами, спорили, жаловались на несправедливость, ругали молодого инженера. Ясно, что все его обещания — пустые слова. Не зря же он вызвал фанагорийцев!

Надо было что-то решать. Но что? Выборные пропали.

Прокопию Соловьеву, тетке Александре и Марфуше не давали покою. То и дело заходили, спрашивали Федора, Василия Дерина. Дивились, куда они запропали. Никому в голову не пришло, что их могли арестовать, но многим приходило другое:

— Заварили кашу и сбежали. Пьянствуют где ни то…

К вечеру об этом говорили не стесняясь. Даже называли кого-то, кто видел их в трактире «Толчково» на Федоровской улице. Марья Паутова рассказывала, что своими ушами слышала, как еще накануне в каморке Крутова выборные уговаривались пойти пьянствовать на деньги, выданные конторой.

— Они, милые, как пришли к управляющему-то с требованием, тот сразу им и пообещал: «Я, говорит, вам каждому по пяти рублев дам, только сделайте так, чтобы рабочие согласились с новыми расценками». Они деньги-то от него взяли: — «Ладно, — говорят, — сделаем». — Он и поехал спокойненько в Москву. А выборщики-то видят, что прядильщики не очень соглашаются на новые расценки, а тут еще и управляющий приезжает. Вот они и заторопились пропивать иудины денежки, чтобы не возвращать ему завтра.

Марфуша заплакала от досады, когда услышала рассказ рябой Марьи.

— Врешь! — крикнула Паутовой в лицо. — Все врешь!.. Не верьте ей, — умоляюще просила слушавших мастеровых, — со зла она так… Никогда Федор подлого не сделает… Как у тебя язык повернулся? Совесть потеряла?..

Марья коршуном обрушилась на Марфушу;

— Это я совесть потеряла! Ах ты, бесстыжая!.. Знаем, почему защищаешь…

Марфуша зажала уши ладонями, опрометью бросилась в каморку, чтобы не слушать гадких слов, готовых сорваться с языка взбалмошной бабенки.

— То-то! — победоносно выкрикнула ей вслед Паутова. — «Стыд потеряла!» У самой стыд под каблуком, а совесть под подошвой!

От всех этих пересудов и Прокопию стало казаться, что выборные застряли в каком-то трактире.

До ночной смены оставалось менее часа, когда Марфуша накинула пальтишко, повязала голову платком и выбежала из каморки. Не верила она, но все-таки решила дойти до трактира «Толчково». Больше для того, чтобы остановить сплетню: «Нету их там, в „Толчкове“».

Идти было далеко, и она торопилась. Хорошо, что хоть к ночи подсушило грязь, не вязли ноги. От Ветошной улицы повернула на Большую Федоровскую, там совсем благодать — дощатые тротуары по обеим сторонам. У Предтеченской церкви стали попадаться навстречу рабочие ночной смены.

Но вот наконец и трактир с тяжелой вывеской. Взбежала в крыльцо, рванула дверь. За столами редкие в этот поздний час посетители осовело уставились на нее, растянули непослушные губы в ухмылке.

— Эй, красавица, не побрезгуй!..

Марфуша презрительно глянула в угол, откуда раздался голос, подошла к стойке.

— Трое с фабрики… Не было таких? — спросила толсторожего безбрового буфетчика, который сосредоточенно ковырял в зубах спичкой.

Спичка, видимо, никак не могла зацепить мясо, застрявшее между зубами. Буфетчик, не вынимая ее изо рта, проговорил: