Потомки - [65]

— Он риелтор, — говорит Хью.

Я молчу. Хью смотрит на меня так, как будто я сделал что-то не так, и я спешу исправиться:

— Здорово. Надеюсь, его бизнес процветает.

— Будет процветать, скоро. — Хью берет в руку стакан и внимательно что-то там изучает, хотя я не понимаю что. Затем встряхивает стакан и делает глоток. Кубики льда падают ему на лицо. Хью вытирает лицо рукавом. — Если мы продадим землю Дону — а все к этому идет, ведь ты этого хочешь, так? — тогда Дон тут все застроит и продаст…

— Понятно.

Ну давай же, говори!

Хью выразительно взмахивает рукой.

— И тогда… — говорит он. — тогда все сделки с недвижимостью будет проводить его шурин.

Озарение наконец сошло на меня, вмиг заполнив меня и насытив, будто неведомое питательное вещество. До меня дошло. Наконец-то дошло. Брайан — основной риелтор на участке в триста тысяч акров земли с коммерческими и промышленными объектами. Моей земли. Джоани не стала бы разводиться со мной ради риелтора, который живет в скромном доме, она собиралась бросить меня ради бизнес-партнера Дона Холитцера, который должен был стать самым крупным землевладельцем на Гавайях. Развелась бы со мной ради того, кем потом могла бы играть.

Хью свистит — с таким свистом мультяшные персонажи падают со скалы.

Старики играют на укулеле какую-то медленную песню, и она звучит как псалом, как ода моему горю. Теперь мне трудно любить свою жену. Если бы я узнал это, когда она была здорова, я, наверное, пожелал бы ей того, что с ней случилось, по крайней мере на миг. Ну ничего, еще не все потеряно. Этот номер у Брайана не пройдет.

— Не один он прислал заявку, — говорю я. — Не факт, что он получит землю.

Я еще не проиграл, Джоани. Я представляю себе, как она лежит, тело обездвижено, в пролежнях от недостатка ухода, в поры въелась косметика, которую некому смыть. Никто не заботится о ней, потому что она отвергла нашу заботу. Нет, я не смогу с ней бороться. Здесь нет выигравших. Даже Брайан ничего не выиграет, потому что он не получит Джоани.

Я допиваю свой коктейль. От него в груди поднимается жар, который разливается по всему телу.

— Получит, — говорит Хью. — Мы же все проголосовали за Дона. И ты, между прочим, тоже.

Он со стуком ставит на стойку стакан, потом смотрит на меня и улыбается. Взгляд его серо-стальных глаз тверд, они не постарели, как все остальное. Они не «милые». Они молодые и умные, и я знаю, Хью скажет, что нужно делать. И он говорит мне, что мои отношения с семьей навсегда испортятся, если я не сделаю того, чего хочет она. Я вспоминаю о Рейсере, разорвавшем помолвку в угоду своей семье, и понимаю, что попал в ловушку.

— Ладно, завтра увидимся, — говорю я.

Завтра день моей встречи с кузенами. Завтра мне предстоит угождать людям, которых я едва знаю, но с которыми связан прочными, неразрывными узами.

— В следующий раз погости у нас подольше, — как обычно, говорит Хью.

Он сползает с табурета, кивает бармену, взмахивает рукой, прощаясь со всеми и глядя себе под ноги, словно стоит на зыбкой почве.

— «Хана хау»! — орет он музыкантам, нахлобучивает на голову свою ковбойскую шляпу и выходит на улицу.

Я иду к нашему столику, где меня ждет обед.

— Класс, — говорит Сид.

— Точно, — вторит ему Скотти, вынув изо рта соломинку.

Я, наверное, пустил бы слезу, глядя на дочерей, так что я на них не смотрю. Я смотрю на старых гавайцев и думаю о том, что когда-нибудь и я состарюсь и стану таким, как они. А может быть, и не стану, если умру молодым. Я кладу себе в рот кусок, но мне трудно глотать — тревога и боль проникли в меня, как наркотик, и горло как будто распухло.

Скотти отодвигает тарелку.

— Я заказала махимахи, а мне принесли только жареный хлеб. А рыбу забыли.

— Бывает. — Я совсем не удивлен.

— А мне еда понравилась, — говорит Сид. — Я люблю жареное. Сыр, овощи, фрукты — все.

У Алекс тарелка пуста. Откинувшись на стуле, она умиротворенно взирает на музыкантов. Ручаюсь, сейчас она просто наслаждается покоем, не думая ни о чем, и я рад за нее.

Музыканты в последний раз ударяют по струнам и для пущей выразительности делают широкий взмах рукой, а некоторые даже наклоняются вперед, словно завершая гонку. Девочки и Сид хлопают в ладоши и одобрительно кричат. Скотти громко топает ногами. Я смотрю в свою тарелку и забрасываю в рот еду, пытаясь заглушить чувства, которые вот-вот вырвутся наружу. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу семейную пару. Я не свожу с них глаз. Руку мужчины закрывает кусок рафии, но я уверен, что она лежит на ноге жены. Женщина сняла с себя цветочную гирлянду, которая теперь висит на спинке свободного стула. На их столике стоят бутылки с пивом и стаканы со льдом, украшенные маленькими бумажными зонтиками; один такой зонтик женщина воткнула себе в волосы. Мужчина хочет угостить ее кусочком своего десерта — мороженым с жареными бананами, — но она отнимает у него вилку и ест сама, затем берет еще кусочек.

Когда крики за нашим столом стихают, Алекс бросает на меня виноватый взгляд, который я для себя объясняю так: она сознает, что демонстрировать бурную радость не в ее стиле, и сейчас это тем более не к месту — нам радоваться не положено. Мы все понимаем, что пора домой, но нам не хочется. Музыканты складывают инструменты.