Потом наступит тишина - [55]

Адвокат, пожилой человек в элегантной тужурке, никогда и ничему не удивлялся, принимая жизнь такой, какой она была. Впустив в гостиную Стефана, он внимательно оглядел его и знакомым жестом указал на открытую дверь в комнату. На столе стоял недопитый стакан чаю, лежали новые карты для пасьянса…

— Наверное, проголодался, садись поужинай.

Принес из кухни хлеб, масло, сыр, большой кусок жареного мяса. Налил водку в аккуратно стоявшие на салфетке хрустальные рюмки. Пригубил и вернулся к своему пасьянсу и чаю, предоставив Олевичу полную свободу для утоления голода. После того как поручник поел и стал искать обычно лежавшие здесь в деревянной шкатулке сигареты, Адвокат решил, что теперь можно и поговорить. Олевич пытался рассказать о пережитом кратко, по существу, потому что Адвокат не любил громких фраз. «Меня интересуют только факты, — говорил он еще во время оккупации. — Выводы буду делать я сам». И в этом отношении он и теперь нисколько не изменился.

— Понятно, — сказал он, когда Стефан умолк. — Ты парень вспыльчивый, еще не опытный, не ты один такой, — махнул он рукой. — Хотел служить в их армии, драться с немцами, но не получилось. Не знал, конечно, что за все надо платить, завоевывать доверие. Но ты не хотел платить, старался быть порядочным, а они тебя посадили. Ну что ж, по-своему они правы. Что толку от офицера, на которого нельзя положиться. Я бы сам поступил точно так же.

Адвокат снова налил Олевичу водки. На Стефана навалилась сонливость, он почувствовал себя здесь спокойно и уютно, хотел расстегнуть мундир, но по старой привычке не мог сделать этого в присутствии Адвоката.

— Можешь снять свой «фрак». Надо было доложить кому следует о разговоре с солдатами, передать известные тебе пароли и явки, в том числе и мою. Да, и то и другое. Я знаю, что ты этого не сделал, вы все какие-то наивные, поэтому и сидишь теперь у меня, — сухо рассмеялся Адвокат, обнажая ровные белые зубы.

— Но я, — сказал Стефан, — просто хотел драться с немцами. Меня, — осмелел он, — политика не интересует. Я хочу видеть Польшу свободной, и больше ничего.

— Святая наивность! В этом никто не сомневается — ни я, ни они. Извини меня, но ты дурачок, тебя так воспитали. У меня есть сын, тебе ровесник, поэтому я могу с тобой так говорить. Ну, хватит об этом. Теперь ты понимаешь, что привело тебя сюда? — Не дождавшись ответа, продолжил: — У тебя не было иного выхода. Либо мы, либо они. За эти пять лет ты не научился бездельничать и, наверное, считаешь, что без тебя развитие истории пойдет не в том направлении. — Адвокат снова рассмеялся. — Я, естественно, принимаю твой рассказ за чистую монету. На девяносто девять процентов. Маловероятно, чтобы ты стал их агентом, я ведь тебя прекрасно знаю, ты же друг моего сына, и верю тебе. Можешь еще выпить.

Ты, конечно, ждешь ответа на вопрос: что же тебе делать дальше? Так вот, по долгу службы я бы должен был послать тебя ко всем чертям, но наша встреча носит в некотором смысле частный характер, и у тебя на этот счет не должно быть никаких иллюзий.

Послушай моего доброго совета, мне бы не хотелось, чтобы ты испортился окончательно. Там, наверху, — ты знаешь, кого я имею в виду, — тешат такими иллюзиями не столько себя, сколько своих подчиненных. А на периферии мы можем спокойно обойтись без них.

Так о чем я говорил? Да, поскольку ты оказался в безвыходном положении, то ты должен понять, что у нас, — задумался он, — то есть у тех, с которыми ты вместе сражался, очень мало шансов победить. Очень мало, — повторил он. — Надежда на то, что красные отдадут Польшу без боя, лопнула как мыльный пузырь. Они могут остаться здесь надолго.

— Значит, — прошептал Олевич, — им принадлежит будущее. Иногда бывает страшно, — сказал он громче, — находясь среди них, в их армии, возмущаясь и злясь по каждому поводу, сознавать, что в принципе они правы. Ведь это тоже Польша.

— Это все детский лепет. Есть одна Польша, к которой мы привыкли, с ее военными традициями, культурой, особенностями нашего строя, антирусскими настроениями, составляющими краеугольный камень нашего национального существования и, наконец, с нашей пятилетней борьбой и тем особенным польским климатом, непостижимым для господ из Лондона и Москвы.

— Но трудно себе даже представить, что было бы, если бы мы не боролись против немцев вместе с Советами.

— Это, парень, тоже одна из политических комбинаций, а не истинная вера. Наша вера — это величие и независимость Польской республики.

— Те тоже говорят о Польше, которая будет простираться до исконно польских земель по Одре. Но сначала надо разбить Гитлера.

— Спорить с тобой я не собираюсь, но послушай, что я тебе скажу. Поражение Гитлера — это уже неоспоримый факт, в политическом плане не имеет большого значения, сколько продлится еще сопротивление Германии. А для нас падение Германии не означает еще победы.

Мы пролили столько крови. Наши лучшие люди погибли в Варшавском восстании, никто за нас не заступился, и было бы наивно думать, что наша судьба кого-то интересует. Послевоенное соотношение сил в Европе, по всей видимости, даст возможность господам из Люблина держать правительство в своих руках. Это, однако, не означает, что мы должны бездействовать. Наоборот, на нас возложена необычайно важная миссия: мы должны направить волю нашего народа на оказание сопротивления, сохранение независимости и… польских обычаев, польских политических традиций…