Потерянный рай - [127]

– Я тебе верю, папа. Ты стараешься. Сегодня я особенно это оценил. Объясни же, что это.

– Не могу объяснить. Это… это… это проклятие.

– Но было бы благословением, если бы ты передал его мне, а также моим детям…

Непосредственность, с которой он выразил свое смятение – а заодно и мое, – потрясла меня.

– Хам, я…

Что тут скажешь? Это было выше нашего разумения.

– Пожалуйста, вернемся на берег, – предложил он.

Мы выбрались из воды, голышом растянулись на плоском камне, подставив лица палящему солнцу. И принялись следить за перемещениями медленно парящих в небесной лазури коршунов.

– Тебе больно видеть, как я старею?

Хам задел меня за живое. Я решил не дурачить его выдумками.

– Да. Хотя любой отец всегда видит свое дитя сквозь пелену воспоминаний, я замечаю, что ты стареешь, Хам. Поначалу я глупо сердился на тебя за это. И чуть было не шепнул тебе: «Распрямись, следи за собой, займись своей кожей, волосами, зубами…» – но вовремя сдержался. Ты несешь на себе свой возраст. Подобно тому как я несу на себе… не несу его.

Хам пристально посмотрел мне прямо в глаза:

– Дела обстоят все хуже, папа. Вопреки твоим многочисленным усилиям казаться старым – спасибо тебе за них, – тебе все меньше и меньше удается вводить в заблуждение. У тебя за спиной пошли разговоры, кое-кто стал задумываться…

– Кто? Фалка?

– Фалка, односельчане, гости – все. Расспрашивают меня, пристают, а поскольку я отмалчиваюсь, слухи растут и распространяются. Теперь некоторые начинают тебя…

Он не решался продолжать. Я подбодрил его. Он признался:

– Тебя начинают ненавидеть.

– Что?!

К чему настаивать на подробностях? То, чего я так долго опасался, случилось. Я вскочил на ноги:

– Я ухожу, Хам.

Он решительно схватил меня за щиколотку:

– Нет.

– Это единственное решение, чтобы я не портил вашу жизнь, чтобы не отравил ее тебе.

– Знаю. Но ты это уже сделал.

Я пробормотал:

– Ты… уже давно догадался?

– Не сразу, но, когда ты вернулся, меня поразило, как ты постарел – за два года на двадцать лет, – и я поговорил об этом с Фалкой. Тогда она рассказала мне о своем смятении при знакомстве с тобой, о твоем гневе и холодности, а потом и об уходе.

Его глаза увлажнились Он боролся с волнением.

– Я возненавидел годы, когда тебя не было с нами. Уверяю тебя, я утратил способность радоваться. Я полюбил своих детей только в тот день, когда ты вернулся и я познакомил тебя с ними, увидел, как ты счастлив. Не покидай меня…

– Прекрати, Хам! Есть ли другой способ?

Он опустил голову:

– Прости. Я слушаю только свой эгоизм.

– Плевать мне, что ты эгоист! Ты мой сын, Хам, мое единственное дитя. Если я могу удовлетворить твой эгоизм, то стану самым счастливым отцом на свете.

Он поднял голову, всмотрелся в мое лицо:

– Уйди и останься?

– Как это?

– Поселись тайком где-нибудь поодаль от деревни. Не слишком близко, чтобы никто не повстречал и не признал тебя. Но и не очень далеко, чтобы я мог часто навещать тебя.

Я протянул ему руку, готовый скрепить наш союз, и спросил:

– Ты знаешь такое место?

– Я подумал про пещеру, которая…

Несмотря на трагичность обстоятельств, я расхохотался:

– Про пещеру? Ты поистине сын своей матери!

* * *

Я прожил в пещере тридцать лет.

Это время я опишу в нескольких словах: природное изобилие, человеческая пустыня.

Природное изобилие, потому что я растворился в стихиях: защищающий камень, плодородная почва, вода, принимаемая, как и заря, с благодарностью, бодрящий холод, расслабляющая жара, растения, свойства которых я исследовал, животные, жизнь которых я почитал не меньше, чем любил их мясо. Охота требует уважения и знания зверей: мы поднимаем дичь, если прежде выследили ее, изучили ее повадки, поняли. Хотя затея заканчивается смертью, ей предшествует терпеливое внимание, подлинная сообразительность противника, глубокое уважение к его способностям. Разумеется, умерщвление выглядит жестокостью… Однако не есть ли эта жестокость высшее проявление почтения? Следует сразить, не причинив мучений, противопоставив расправу пытке. Я никогда не убивал высокомерно, но всегда убивал хорошо – быстро и с достаточным основанием. Дикарь, каким я сделался в ту пору, вспомнил уроки Барака. Я воссоединился с Природой.

Человеческая пустыня – ибо я ждал Хама шесть дней и обретал его лишь на седьмой. Мой сын никогда не приходил с пустыми руками или душой: он снабжал меня фруктами, овощами, зерном; он показывал мне свои последние украшения из золота, материала, который он тогда осваивал, делился со мной деревенскими новостями, сообщал о детях, об их женах и мужьях, потом о своих внуках… Хам обладал талантом рассказчика. Хроника, которую он составлял для меня в течение тридцати лет, заворожила меня, с такой точностью он изображал в ней характеры, интересы и интриги. Благодаря достоинствам своего слога и умению видеть он превращал каждое место в декорацию, каждую ситуацию – в сцену, каждое событие – в приключение, каждый рассказ – в тревожное ожидание развязки. А главное, ему удавалось возвысить каждого человека до персонажа; благодаря ему я привязался к людям, которых никогда не видел, с которыми никогда бы не встретился, но чьему счастью радовался и чью смерть оплакивал. Описывал Хам мало, он предлагал и подсказывал. Он не судил, а представлял. Всеобъемлющая симпатия связывала его с теми, о чьих пороках и добродетелях он упоминал с одинаковой нежностью, исполненной понимания сложности человеческой личности. В отличие от сказок, которыми пичкают детей, в его истории не было ни добрых, ни злых; она показывала добро и зло в каждом. Меня, воспитанного странным героем, отцом, столь же светлым, сколь и темным, столь же мужественным, сколь и порочным, захватывало это путешествие в двусмысленность. Войдя однажды в человеческий лабиринт, мы желаем не выходить из него, а исследовать; так же и я: обосновавшись в романе Хама, я хотел не завершить его, а смаковать. В пещеру отшельника Хам великодушно приносил свой мир, который представал передо мной таким богатым, разнообразным, трепещущим и контрастным, что стал моей вселенной. Письменности еще не существовало, но, когда я оцениваю власть, которую имел надо мной Хам со своей еженедельной газетой, то предполагаю, что в другую эпоху из него вышел бы великолепный автор