Потерянный рай - [125]

– Она умерла в моих объятиях. Ничто не могло принести ей больше счастья. Ничто и меня не могло бы сделать счастливее. Разве что умереть у нее на груди.

Он в задумчивости умолк, а потом исправился:

– Нет, это причинило бы ей страдания…

Он с любовью взглянул на Елену и прошептал:

– Так что все хорошо.

Деревенские потянулись в дом, чтобы отдать покойной последние почести. Меня тронула привязанность, которую все испытывали к Елене. Барак это заметил.

– А что ты думаешь, Ноам? То, что мы любили ее, ничем не отличает нас от остальных: Елену любили все!

Видя склонившихся перед ней Влаама, его семью, стариков, мальчишек, пастуха, горшечника, водоношу, несимпатичных людей, приятных или эгоистов, я уже спрашивал себя не о том, кто ее любил, а есть ли кто-то, кто не любил.

Меня пронзила скорбь. Мои односельчане потеряли человека, которого любили; я потерял мать. Соседей у каждого из нас много; мать у меня была только одна. Если каждое горе похоже на другое, в моем было что-то единственное в своем роде. Может быть, мне удастся влюбиться в какую-нибудь женщину, завязать новую дружбу, всем сердцем принять новых детей или внуков – как знать? – однако незаменимой мне не заменить. Больше никто не будет любить меня так, как она; я никогда никем не буду дорожить так, как ею.

Совершенно подавленный, я ненадолго удалился к себе домой. Когда я вышел, мне сообщили, что на краю деревни Барак копает для Мамы могилу.

Я присоединился к нему.

День заканчивался. Деревню постепенно окутывали нежные сиреневые сумерки. За контрастами последовали нюансы. Окрестности медленно затихали.

Барак выбрал странное место – самую середину опушки. Я пришел, когда он как раз положил лопату возле горки коричневой земли.

– Ты вовремя, племянничек. Упокоим ее на последнем ложе.

Легкий саван изящной выделки с кружевной каймой окутывал Маму, нежно облегая ее формы; можно было подумать, она разыгрывает нас и скоро, смеясь, выберется из своих пелен.

Мы осторожно опустили тело на дно могилы. Малые размеры выемки усложняли нашу задачу.

Когда мы ее уложили, Барак расправил покров и убрал ненужные складки. Казалось, он готовил Маму к гостям.

Мы вылезли из ямы.

– Ну что, забрасываем? – спросил я, ухватившись за лопату.

– Погоди.

Он вытер лоб, привел в порядок бороду, пригладил волосы. Взглянув на выпачканные в земле руки, нахмурился, но со вздохом смирился со своим неопрятным видом. Закатное солнце целиком заливало его своей медью. Мне он казался великолепным.

Барак пристально посмотрел на меня, подошел и сжал в объятиях. Затем вернулся к могиле и задумчиво воскликнул:

– А что, если мы добавим немного цветов?

– Хочешь, я принесу из своего сада?

– Принеси, пожалуй.

По его властному тону я понял, что эта деталь важна для него, и поспешно пошел прочь. Но не успел я сделать и десяти шагов, как услышал, что Барак окликнул меня:

– Я совершенно не создан для страдания.

Ничего не поняв, я вернулся. Барак продолжал своим громовым голосом:

– Пока я ее вижу и прикасаюсь к ней, мне удается держаться. Но как только она окажется под землей, я уже не смогу. Прости меня, Ноам.

И прежде, чем я среагировал, Барак поднес к шее нож и полоснул себе по горлу. Хлынула кровь.

Когда раздался звук его падения, я бросился вперед.

Мертвый Барак на дне могилы прижимал к себе тело Елены. Он улыбался.

* * *

Уход наших стариков мы считаем естественным, однако это ощущение не приносит ни покоя, ни утешения; напротив, оно оставляет у нас впечатление, что мир уже не будет прежним.

Жизнь продолжается, становясь все более хрупкой. Наше пошатнувшееся доверие ищет опоры и не находит ее. Утрата близких, эта угроза, которую мы постоянно ощущали, перестает заполнять неопределенное будущее; ужасного уже не случится: оно произошло.

Кончина Мамы и Барака была не просто смертью двоих людей, но исчезновением куда большего. С ними ушли мое прошлое, детство, юность, радость, беззаботность. Более того, я лишился своих защитников. Кое-кто рассмеется: как старуха и обветшалый колосс могли защищать такого сильного и здорового мужика, как я? Своей любовью. Обращая на меня всю свою нежность, неизменно любя меня. Надо было знать меня маленьким, чтобы до сих пор видеть во мне ребенка. И вот теперь это закончилось. Скорбь требовала моего взросления.

В каком бы возрасте мы ни узнавали о смерти родителей, этот день убивает ребенка. Стать сиротой – это овдоветь с детства.

Мне не следовало бы плакаться: к тому моменту, когда несчастье призвало меня взрослеть, я уже достиг зрелости. В противоположность стольким горемыкам, я не подвергся этому испытанию в юные годы.

Порой меня удивляла глубина моей скорби, и я корил себя: «Прими печаль, Ноам, ибо ее нельзя избежать. Скажи ей, чтобы знала свое место. Пусть печаль остается печалью, и все!» И все же моя тоска, как вышедшая из берегов река, несла с собой множество чувств: огорчение, ностальгию, одиночество, уныние, страх перед будущим, разочарование и горькое опасение, что я не смогу больше трепетать, наслаждаться и радоваться.

Прежде чем положить конец своей жизни, Барак сказал: «Я совершенно не создан для страдания».