Потерянный рай - [3]

Я занимаюсь изгнанием дьявола. А он — утоляет свою похоть, трахаясь со мной. Скорее всего. По крайней мере, именно этим мы все время занимаемся. Одну неделю, предупредил он меня, не дольше. Он должен вернуться в свой mob — в свое племя. Только не сказал, в каком месте на бескрайних просторах этой страны живет его племя. Я не знаю, о чем он думает. Может быть, он мне тоже лжет. Хотя — как может солгать тот, кто почти совсем не говорит?

Он спит, а спящий не солжет. Он принадлежит к старейшему на земле народу. Больше сорока тысяч лет они живут здесь, трудно подобраться к вечности ближе, чем они. Как-то вечером, в Сан-Паулу, я поехала покататься и приехала сюда. Это неправда, но так я себе это представляю. Так думать нельзя, но никто не может мне этого запретить. Я смотрю на спящего рядом человека, он страшно молод, но мне кажется — он прожил тысячу лет. Он лежит на земле возле меня в позе спящего хищника. Но стоит ему открыть глаза, и он окажется древнее скал и ящерок, живущих в здешних пустынях, хотя ящерки движутся легко, словно ничего не весят, и потому не выглядят древними. Я пытаюсь убедить себя в том, что и это тоже ложь, но на самом деле все сложнее. Я попала туда, где у меня нет права голоса, где мой счет времени не соответствует месту. Иногда мы с ним уходим в пустыню, здесь почти сплошь пустыня, и он показывает мне вещи, которых я не смогла бы увидеть; он — словно сама земля: он знает, где найти воду, скрытую от меня, и я чувствую себя беспомощной перед лицом древнего опыта, позволяющего ему находить пищу там, где я вижу только песок, и понимаю: в тот вечер надо было десять раз подумать, прежде чем ехать кататься, тогда бы я не оказалась здесь. Я сбежала от черных, живущих в нашей стране, где все шумит, сверкает и движется, и попала сюда, в тишину.

2

Это все Альмут, из-за нее я здесь оказалась. Дед Альмут, как и мой, — немец. Мы, Альмут и Альма, вместе учились в школе, и до сих пор неразлучны. Мы развлекались, передразнивая неистребимый акцент дедов, попавших в Бразилию после войны и не желавших говорить о своем прошлом. Страдая от ностальгии, они почему-то не возвращались на родину, только подпевали Фишеру-Дискау и Kindertotenlieder,[7]а во время мирового чемпионата по футболу болели за команду Германии. Они никогда не рассказывали о войне, а наши отцы не желали говорить о них с нами. И вдобавок не желали учить немецкий. Нам-то хотелось бы выучить этот язык, хотя он просто уродский, на фиг им понадобилось менять женский род на мужской? Смерть — мужчина, солнце — женщина, луна — мужчина! Полный идиотизм, но звучит ничего себе, пока они не принимаются орать. Альмут высокая блондинка, все бразильцы от нее без ума. А я едва достаю ей до плеча, я всегда была ниже ростом, даже когда мы были маленькими.

— Мне это нравится, — говорит Альмут, — удобно класть руку тебе на плечо.

Мне она кажется очень красивой, но сама Альмут считает себя слишком высокой.

— Жаль, меня не назвали Брунгильдой, я могла бы стать новой праматерью германцев. Ты только погляди на эту грудь. Стоит мне выйти на улицу, и танцоры из школы самбы бегут за мной хвостом. Я-то не против. Только все это из-за тени.

Тень — любимая теория Альмут. В каждом человеке прячется тень. Где? В глазах. Позади глаз. Под кожей. Везде. А что она такое? Это тайна. Я смотрюсь по вечерам в зеркало, но ничего не вижу. Вернее, вижу только свое лицо. Не знаю, есть ли во мне тайна, самой этого не узнать.

— Трудно самому разобраться в своих мыслях, а если пытаешься высказать их вслух, трудно подобрать точные слова, всегда получается чуть-чуть не так и посторонним тебя не понять. Неприятно, конечно, но не надо этого бояться.

Не помню, когда мы впервые заговорили об этом. Нам было, наверное, лет по пятнадцать, но сам разговор я помню до сих пор. Она еще сказала: тень — это кто-то другой, живущий внутри тебя. Мы все всегда делали вместе, и первым бой-френдам, которых мы завели, это не понравилось. Часами валяясь в гамаках на веранде, мы обсуждали, чем займемся в будущем. И наконец договорились изучать историю искусств. Она займется современным искусством, я — Ренессансом.

— Меня тошнит от распятий и Благовещений, — говорила она. А я не могла с ней согласиться, хотя распятия мне тоже не очень нравятся, в них интересно одно: как по-разному справлялись с поставленной задачей разные художники; зато сюжет Благовещения просто сводит меня с ума. От одного вида ангелов голова кружится. Не важно, кто нарисовал их — Рафаэль, Боттичелли или Джотто, тут главное — крылья за спиной.

— Все потому, что тебе и самой хочется летать, — говорит Альмут.

— А тебе нет?

— Нет, мне не хочется.

У нее на стене висели Биллем де Коонинг и Дюбюффе, разваливающиеся на части тела и лица в исполнении кубистов, которых я не переношу. А у меня только ангелы. Так что Альмут называла мою комнату voliere.[8] Меня раздражает, говорила она задумчиво, что никак не понять: мужчины они или женщины.

— Они мужчины.

— Откуда ты знаешь?

— У них мужские имена. Михаил. Гавриил.

— Мне кажется, логичнее было послать к Марии женщину, чтобы сообщить о том, что она должна родить.