Потерянный рай - [16]

Я ответила — легко. Мне было о чем подумать. Альмут тоже взяли. Она затянула грудь так, что едва могла дышать, но размер ее сисек никого не волновал.

— Эту мы поставим на крышу Театра Его Величества, против Вильсоновского парка. Она выглядит достаточно крепкой и сможет продержаться с поднятым вверх мечом хоть два, хоть три часа.

Вчера был первый день фестиваля. Вечером мы с Альмут буквально валились с ног от усталости.

— Я целый день проторчала на этом жутком солнце, но вид с моей крыши открывается фантастический. Только людей не было видно. А ты как провела время?

— Я тоже никого не видела.

Никого не видела, зато слышала. Слышала, как они поднимались по лестнице. Потом — шорох шагов по комнате: ищут меня; я всегда чувствовала миг, в который они меня находили, это понимаешь сразу, потому что тебя видит только один человек: каждый участник должен пройти свой путь в одиночку. Я пытаюсь понять на слух: мужчина это или женщина, оборачиваться мне нельзя. Я лежу на дне шкафа, лицом к стене. Когда кто-то входит, я замираю, затаив дыхание; тело немеет, вот что хуже всего, и вдобавок жутко болят места, к которым прикреплены крылья. Когда кто-то добирается до меня, я слышу всегда одно и то же: господи-боже-мой, а пока ничего не слышу, осторожно шевелю затекшими плечами, чтобы не рехнуться окончательно. Особенно раздражают те, что остаются и подолгу глазеют на меня в надежде, что я пошевелюсь или повернусь к ним лицом. Я точно знаю: это — мужчины. И мысленно отправляюсь на свидание со своим любимым Благовещением, вспоминаю позы участников, разворот крыльев. Или вспоминаю, как мы лежали рядом с ним в пустыне, на голой земле. Жаль, что тогда у меня еще не было крыльев. Интересно, где он сейчас и вспоминает ли обо мне. И что он сказал бы, если бы попал сюда, и смогла ли бы я узнать его шаги, к нему-то я бы уж точно повернулась, забыв все запреты… что за ерунда лезет в голову. Да, вот чему еще я у него научилась: определять по стилю картины, где спрятан mob, тотем — догадаться не так трудно, целые семьи работают в одном стиле, я видела в здешнем музее картины других авторов, точно такие же, как те, что он спрятал, когда мне захотелось получше рассмотреть их, хотя, может быть, он прятал меня от них, сохраняя для себя. Так я размышляла часами. И изучала стенку шкафа, оказавшуюся у меня перед носом, каждую трещинку, царапину, неровность; мои мысли бродили между ними, как путник по пустыне. И тихонько напевала, когда никого не было поблизости. Если долго лежать без движения, цепенеешь; либо начинаешь представлять себе, что умеешь летать. Полным идиотизмом выглядело наше вечернее возвращение домой в автобусе, собиравшем шумных, шебутных ангелов со всего города. Каждый изобрел свой способ не свихнуться от безделья: кока-кола, успокоительные таблетки, решение математических задач. Все смертельно усталые и по уши начиненные историями. Особенно интересно было слушать тех, кто встречался с людьми лицом к лицу: им говорили скабрезности или глупости, объяснялись в любви, заигрывали, иногда ругались. Зная, что нам не разрешено отвечать им, некоторые просто срывались с винта.

О неделе, проведенной порознь, мы с Альмут больше не говорили. Память о тех днях я храню для себя. Иногда я пытаюсь решить, как жить дальше и скоро ли можно будет покинуть эту страну. Я знаю, что Альмут хочется вернуться домой, но сама пока еще не готова к этому. Больше всего мне хочется снова оказаться в пустыне, одной, но сказать ей об этом я не смею. Вечером, когда мы возвращаемся в отель, Альмут идет в бар, а я распаковываю картину и ставлю ее на стол, прислонив к стене. Потом, сев напротив, вглядываюсь в нее пристально, как медитирующая монашка. Проходит всего несколько минут, и я словно погружаюсь в нее; ощущения, которые я испытываю, невозможно описать словами, но я знаю, они останутся со мной навсегда. Я не хочу пока ничего говорить Альмут и не знаю, настало ли время принимать какие-то решения, но думаю, что навсегда стану бродягой и весь мир превратится для меня в пустыню. Тем более что теперь я научилась отыскивать не только ягоды и коренья, но еще и личинок, и медовых муравьев. Я выживу в любых условиях.

II

1

А теперь — представьте себе город у залива, январь, мокрый снег летит с неба. Центральный вокзал. Из цветов лучше всего подойдет серый: солнце, спрятавшись за облаками, весь свой жар отдает другой половине мира и сочиненным там историям. Толпа на тринадцатом перроне гуще, чем на других. Теперь, вооружившись необходимым в нашем деле ивовым прутом, нащупаем им верное направление и двинемся, рассекая толпу, к группе незнакомых между собой путешественников-статистов. По-видимому, никто из них не играет заметной роли в жизни, хотя — как знать, вдруг не мы одни заняты поисками персонажа для нового романа. А если так, то и среди них могут оказаться те, кто попадет отсюда в какую-то другую историю. Парень в коричневой куртке — нет… молодая дама с ребенком — нет… трое солдат — тоже нет, мужчина в необычной шляпе — слишком стар, поиск затянулся, нам надо успеть до отхода поезда. А вот, наконец, и он: за мощной спиной баварца, во всю ширь развернувшего «Бильдцайтунг»… Этот? С редкими взъерошенными волосами и слезящимися от холода глазами? Нет-нет, вон тот, чуть дальше. Ты не туда смотришь, наш нетерпеливо поглядывает на часы, его ни с кем не спутаешь. Бледный, в замшевых английских башмаках, фланелевых брюках хаки, сером тяжелом пальто и с красным кашемировым шарфом на шее — это он. Что-то у него не в порядке с одеждой… цвет? или старомодный фасон? Так мог бы одеться художник, отставной капитан или горожанин, собравшийся в Ларен на хоккейный матч, в котором участвует его дочка; похоже, он напяливал на себя вещь за вещью, сам не понимая, как хочет выглядеть, а красный шарф — отвлекающий маневр, попытка скрыть разнобой в одежде. Подойдем-ка поближе. Дамы, скорее всего, находят его привлекательным, просто сегодня он одевался второпях. И, уже садясь в вагон, продолжает озираться, словно все еще ждет кого-то. Поздно. Поезд отправляется на Хаарлем, можно начинать.