Потерянный мальчишка - [60]

Под нами продолжали бесноваться Многоглазы. Поначалу я был слишком вымотан, чтобы этим заинтересоваться. А потом я увидел, как чуть ли не десяток сразу сбило с лап и уволокло в океан.

Наступал прилив.

Наступал прилив, а пожар в прерии достиг пика своей ярости: языки пламени стали вдвое выше травы, которую они пожирали. Когда передние Многоглазы убегали от жадных волн, задние Многоглазы загорались. Кое-кого в середине уже затоптали, а остальные в панике пытались бежать.

Бежать было некуда.

Мы оставались на скалах долго-долго, глядя на гибель Многоглазов. Это должно было бы меня радовать. Я всегда мечтал очистить остров от этой напасти. Наконец у меня это получилось.

Вскоре весь видимый нам берег уже был завален горами раздувшихся трупов Многоглазов. Некоторые из мертвых, оказавшиеся ближе всего к огню, загорались – и воздух наполнился едким дымом от их плоти.

Чарли глаз не открывал. А я не знал, как сказать Сэл про дерево.

Мы помешали Питеру. Он не смог убить Чарли, и второго шанса у него не будет. Второй раз малыш ему не поверит.

Вот только мы по-прежнему в ловушке на острове. Туннель в Другое Место исчез.

Сэлли долго молчала. Она без интереса смотрела на медленное избиение Многоглазов. А потом она спросила:

– Ты знал, что он умеет летать?

– Один раз видел, – ответил я, с трудом выталкивая изо рта слова, ставшие какими-то неуклюжими и тяжелыми. Я так устал! – Потом ни разу не получалось его за этим поймать.

– Как? – спросила она.

– Если б знал, полетел бы за ним, – сказал я.

– Может, Чарли нам расскажет, – понадеялась Сэл, гладя его желтые волосики.

Все вдруг показалось мне таким безнадежным, таким ужасным. Как мне победить мальчишку, который умеет летать – мальчишку, который уничтожил нашу главную надежду на спасение?

Мне хотелось все рассказать Сэлли, чтобы она поняла, чтобы могла мне помочь. Она рассердится на меня, если я попытаюсь справиться со всем один, если не дам ей стоять рядом со мной, как она обещала.

Но я устал. Так устал!

Я закрыл глаза – и вспомнил.

Глава 15

– Мама! Мама!

На кухне ее не было. Ей нравилось сидеть там у огня в своем кресле, штопая одежду, или начищая кастрюли, или просто качаясь и глядя на языки пламени. Ей это нравилось, потому что это было далеко от НЕГО – от НЕГО, который шастал по нашему дому злобной тенью, приходил из пивной, воняя элем и ища повод на нас злиться.

Он не бил меня, если она была рядом, потому что она заслоняла меня собой и, яростно сверкая голубыми глазами, приказывала отойти от ее мальчика.

У меня глаза были не голубые. Они были черные, как у НЕГО – темные и без зрачка, как у акул, которые плавают в море. А вот волосы у меня были как у нее, мягкие и темные, и я клал голову ей на колени, а она гладила меня по голове – и мы оба плакали, хоть и делали вид, что не плачем. Она напевала песенку, песенку, которая вошла мне в сердце и осталась в нем – песенку, которую мне предстояло напевать все долгие годы моей жизни.

ОН ушел из дома, как уходил каждый вечер, еще до того, как я вернулся от переплетчика. Мама надеялась, что когда я стану старше, меня возьмут туда подмастерьем, но пока я просто выполнял поручения старших и убирался, а в конце дня мне давали монетку-другую, чтобы отнести ей домой.

Она копила эти монетки в тайнике – потайном месте, о котором ОН не знал, и как бы сильно ОН ее ни бил, она его не выдавала. Я не выдавал тоже – потому что не знал, где оно. Но она копила их, чтобы когда-нибудь мы убежали туда, где не будет кулаков и страха, а будем только мы с мамой, всегда счастливые.

Я зашел в дом и позвал ее, а она не вышла к двери с улыбкой, как делала всегда.

ЕГО дома не было, это я знал точно, потому что когда ОН был в доме, то заполнял все пустые пространства. Он делал это даже когда спал: ЕГО пьяный храп разносился по всему дому, вонь от выпивки и рвоты отравляла воздух, несмотря на открытое окно.

– Мама! – позвал я и прошел на кухню – и когда ее там не оказалось, мне стало тревожно.

В нашем доме было всего четыре комнаты, и когда я обошел их все, то не знал, что делать. Она могла пойти на рынок – но вот только было уже поздно, так что рынок закрылся. Она ни за что не пошла бы с НИМ: она говорила, что пьяный ОН отвратительный – да ОН и не захотел бы ее брать с собой.

Я стоял на кухне и пытался понять, надо ли мне идти ее искать, или надо оставаться на месте, чтобы она не беспокоилась, когда вернется. Я терпеть не мог ее беспокоить, потому что у нее и так было много забот – и мне не хотелось их умножать.

А потом я заметил, что задняя дверь дома приоткрыта – чуть-чуть.

Мама ни за что не ушла бы, оставив дверь вот так открытой. В узком проулке за нашим домом жили крысы, и мама терпеть не могла крыс, а ведь открытая дверь была для них приглашением, она всегда так говорила.

И свечи были зажжены, и камин тоже. Свечи стоили дорого, так что мама не стала бы их зря тратить. Она не стала бы уходить из дома, оставив огонь без присмотра.

Я подошел к двери и открыл ее настежь. Дрожа всем телом, я всматривался в темноту. Неверный свет из кухни остался у меня за спиной. Я не увидел ничего, кроме движущихся теней, но услышал шебуршанье крыс, и меня передернуло. Я тоже не любил крыс, хоть и не признавался в этом маме. Мне хотелось, чтобы она считала меня храбрым.