Потерянная Россия - [27]

К началу июня (следовательно, еще при министре — председателе князе Львове и до начала еще наступления) положение с заговором было приблизительно таково. На фронте отдельные эмиссары от Центрального комитета Союза офицеров осторожно подбирали себе сторонников в действующей армии. Кстати, главари заговора в Ставке крайне были раздражены сменой Верховного главнокомандующего генерала Алексеева и назначением на его место генерала Брусилова, ибо генерал Алексеев с самого начала знал о работе Новосильцева и его ближайших сотрудников, помогал им советами и своими личными связями в столицах. А в Петербурге и Москве все расширялся круг сочувствующих военной диктатуре политических деятелей. Однако определенного, у всех общего кандидата в диктаторы в июне еще не было. Первый кандидат в диктаторы генерал Алексеев с самого начала от акгивной роли исполнителя решительно отказался. После ссоры адмирала Колчака[59] с Черноморским флотом была выдвинута его кандидатура. Тоже ничего не вышло, адмирал Колчак уехал в Америку с особым поручением от Временного правительства. Поиски «генерала» продолжались[60].

А между тем заговорщические настроения настолько созрели, что в Петербурге, в середине июня, в окружении самого Временного правительства произошел такой любопытный случай. Обер — прокурором Синода первые четыре месяца Временного правительства до самого упразднения этой должности в июле состоял В. Н. Львов, бывший до революции членом 4–й Государственной думы и примыкавший там к весьма консервативной группе «центра» (Шульгин[61]). В один прекрасный день, рассказывал впоследствии В. Львов, «меня срочно из Синода по телефону вызвали в квартиру одного из членов Государственной думы», блестящего представителя кадетской партии. Бросив дела, неуравновешенный обер — прокурор Временного правительства сейчас же помчался по адресу. В указанной квартире кроме хозяина, который активного участия в дальнейшем не принимал, В. Львов был встречен своим товарищем по думской работе В. Шульгиным и упомянутым уже выше полковником Новосильцевым. После неизбежных предисловий В. Львов получил дружеское, но ошеломившее его предложение: к определенному сроку «на всякий случай» выйти из состава правительства. Вся обстановка разговора не оставляла у В. Н. Львова никакого сомнения, что против Временного правительства готовится какой‑то акт.

Нужно сказать, что тогда, в мае — июне, я лично ничего еще не подозревал, да к тому же находился в непрерывных разъездах по фронту. И вообще, тогда никому в голову не могло прийти о возможности каких‑то военных переворотов, coup d’Etat[62], настолько еще безвластно и бессильно было высшее офицерство в армии. Кроме того, до июльского большевистского восстания все внимание власти было сосредоточено налево, откуда, казалось, только и могла прийти опасность новых потрясений. Думаю, что и у самих заговорщиков большой надежды на достижение своих целей не было; к тому же, повторяю, у них не было еще «героя» — того самого генерала на белом коне, который совершенно необходим для классического пронунциаменто. Наконец, и сами заговорщические, фрондирующие против Временного правительства кружки не были еще достаточно между собой объединены и сплочены. А главное, они не имели еще вокруг себя никакой нужной общественно — психологической атмосферы. Петербургские финансисты, штабные офицеры и московско — петербургские, оставшиеся после падения монархии не у дел, политики понемножку «на всякий случай» собирали силы. Своеобразный же ординарец, высланный на фронт эмиссаром, приютившись около Корнилова, пока никаких внешних доказательств своей работы не проявлял.

Психологическая подготовка переворота

Нужные для широкого развития военного заговора настроения пришли только после июльского большевистского восстания и начавшегося 6 июля стремительного отступления наших армий из Галиции.

Обстановка большевистского восстания показала руководителям заговора — 1) слабость раздираемых внутренней борьбой Советов, 2) неустойчивость анархически настроенных «революционных полков» Петербургского гарнизона и, наконец, 3) те нечаянные возможности, которые открываются перед предприимчивым смелым, дерзающим меньшинством. Втайне, по — большевистски, подготовить захват стратегических пунктов в Петербурге (правительственных зданий, телефонов, почты, самих Советов и т. д.); насытить столицу верными отрядами своих людей; подготовить агитацией в «своей» печати общественное мнение и затем в удобный момент совершить быструю хирургическую операцию на верхах власти. Таков был внушенный июльским опытом деловой план переворота для достижения военной диктатуры.

Начавшийся же разгром русских войск, новое отступление, сопровождаемое всеми обычными ужасами паники и деморализации, в чрезвычайной степени обострило чувство уязвленного патриотизма в командах, комиссарских и комитетских кругах армии.

Я уже писал, что для стратегических целей боевой кампании 1917 года на русском фронте имело коренное значение самое восстановление военных операций, возвращение на русский фронт германских дивизий. Новое же отступление, больно бьющее по национальной психологии, уничтожить решающие стратегические последствия восстановления боевых действий на нашем фронте никак уже не могло. Эту простую военную истину отлично понимали — должны были понимать — такие люди, как, скажем, генерал Алексеев или генерал Деникин. Они, кроме того, так же как и мы во Временном правительстве, отлично знали, что и за линией австро — германских окопов далеко не все обстоит благополучно. Знали, что план сокрушительного удара на нашем Юго — Западном фронте в направлении на Одессу и Киев, задуманный Людендорфом, совершенно не осуществился, ввиду малой боеспособности и расшатанности австрийских армий. Но сознанию широких народных и армейских кругов эти холодные рассуждения не были доступны: они пережили с мучительной болью только внешнюю картину новых военных неудач, которой сведения о сотрудничестве Ленина с Людендорфом придавали особую зловещую окраску.