Потерянная Россия - [28]

При всей «слабости» Временного правительства мы заставили все- таки «железного» Гинденбурга коренным образом переменить свою тактику на русском фронте и от обстрела русских окопов ядовитыми прокламациями перейти к обычному на войне обстрелу их тяжелыми снарядами и удушливыми газами. Сам по себе этот новый германский нажим на фронте психологически был очень полезен для России.

Трудно теперь себе представить, какой подъем воли к борьбе с разлагающими государство силами, какой глубокий порыв настоящего здорового патриотизма пережила тогда страна сразу и на фронте, и в тылу.

В полночь на 7 июля я получил первую телеграмму о прорыве русских войск на Тарнопольском направлении. 8–9 июля этот прорыв развертывается в решительное наступление, во время которого наши войска, «не проявляя в массе должной устойчивости, а местами не выполняя боевых приказов, продолжали уходить все стремительнее». На Западном фронте у Деникина удачно начатая операция у Крево заканчивается 10 июля ничем, ибо развить первоначальный успех помешала та же неустойчивость и моральная слабость некоторых частей.

Осенью 1914 года армии Самсонова[63] и Ренненкампфа[64] в Восточной Пруссии за несколько дней были не только наголову разбиты, но и почти уничтожены как боеспособные единицы. В 1915 году русские войска с вершин Карпат и от Перемышля в Западной Галиции откатились назад почти до границ России. Тогда же со сказочной быстротой русская армия потеряла Варшаву и весь крепостной район Царства Польского. Но тогда о разгроме печатались короткие сухие сообщения из Ставки великого князя Николая Николаевича[65]. Тогда командный состав армии, про себя негодовавший, должен был хранить глубокое молчание или делать заявление в духе официального оптимизма. А страна в суровых тисках военной цензуры питалась лишь смутными слухами об ужасах фронта, про себя мучилась, почти бессильная что‑нибудь сделать на помощь армии.

Теперь все было по — другому. При первом германском ударе на фронт вся страна закричала от боли. И прежде всего о своих болях и язвах заговорил откровенно сам фронт, иногда даже слишком громко и слишком сгущая краски. 9 июля, на третий день прорыва у Тарнополя, Временное правительство, Верховный главнокомандующий, тогда еще Брусилов[66], ВЦИК Советов и Исполнительный комитет съезда крестьянских депутатов одновременно получили телеграмму от комитета Юго — Западного фронта, комитета и комиссара 11–й армии (где развивался прорыв)[67]: «Начавшееся 6 июля германское наступление разрастается в неизмеримое бедствие. В настроении частей, двинутых недавно вперед геройскими усилиями сознательного меньшинства, определился резкий гибельный перелом. Наступательный порыв быстро исчерпался. Большинство частей находятся в состоянии все разрастающегося разложения. Уговоры и убеждения потеряли силу. На них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника. Были случаи, что отданные приказания — спешно выступить на поддержку — обсуждались часами на митингах. При первых выстрелах неприятеля части нередко бросают позиции. На протяжении сотни верст тыла тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них, здоровых, потерявших всякий стыд, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части. Члены армейского и фронтового комитетов, а также комиссары единодушно признают, что положение требует самых крайних мер и усилий, ибо нельзя останавливаться ни перед чем, чтобы спасти революцию от гибели. Сегодня Главнокомандующим Юго — Западного фронта (только что на эту должность назначенный мной генерал Корнилов. — А. К.) и командармом 11–й армии, с согласия комиссаров и комитетов, изданы приказы о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна знает всю правду о совершающихся здесь событиях. Пусть она содрогнется и найдет в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и предает родину и революцию».

Подписавшие эту знаменательную телеграмму представители комитетов — все были члены левых, социалистических партий, и некоторые из них только что после амнистии Временного правительства вернулись с каторги из Сибири.

Такого же рода телеграммы мы в Петербурге стали получать со всех концов фронта ежедневно. В тылах, в самой стране настроения напряженной тревоги за Родину и воли к борьбе с развалом встретили немедленный отклик. Советы, городские думы, прочие общественные организации заговорили также совсем новым и государственным языком.

Для расшатанных, переутомленных, обескровленных войск наступательные операции лекарство совершенно необходимое, но лекарство чрезвычайно сильно действующее и потому опасное. Вспомним, что за три месяца перед этим во Франции — в стране с твердо налаженным государственным укладом, никакими революционными судорогами тогда не расшатанной, — знаменитое по своей неудаче апрельское наступление генералиссимуса Нивеля[68] закончилось жесточайшим разгромом и немедленным бунтом в войсках[69]. Впоследствии сам тогдашний военный министр Пенлеве[70] рассказал в печати о той тревожной ночи, когда ему стало известно, что одна из дивизий готовится идти на Париж. А через три месяца после Тарнопольского прорыва не только австрийская армия совершенно уже разложились, но и в самой Германии во флоте вспыхнули первые весьма серьезные беспорядки.