Потаенное судно - [6]

Весной, помнится Охриму, объявили про помощь. Он не понял вначале, что за помощь, откуда. А пришла она из-за моря, из далекой неведомой страны, которую Америкой называют. Взял Охрим полотняную сумку, пошел на площадь, туда, где церковь стоит, где волостное управление и сельскохозяйственный банк расположены. Еще и петухи в третий раз не пропели, а у двери сельхозбанка уже все село топталось. Дверь брали приступом. А вломились в зал — угомонились. Детишек вытолкали наперед, пожалели малых, ведь сюда пришли только те из них, которые без отца-матери остались, или те, у которых ни отец, ни мать ходить уже не в состоянии.

Долгие часы выстаивали в очереди. Все взвешивалось, все записывалось: что, кому и сколько. Мужики у стенок на корточки поприседали, вытирая спинами меловую побелку, бабы прямо на цементном полу расположились. Томился Охрим от нетерпения. Блохи вчистую закусали его — много их сюда понанесли в кожухах да свитках. И мысли дурные лезли в голову. Виделось ему, вроде бежит он с сумкой к себе домой, аж на самый край села, бежит, считай, две версты без передыху, а дома уже ни мука не нужна, ни черная американская чечевица. Не спас Охримову семью чужой президент… Холодным потом обливается мужик, кружится голова, тошнота подступает к горлу.

Врезались в память Охриму слова председателя учредительной комиссии по созданию коммуны Потапа Кузьменки, сказанные тут же, в сельхозбанке.

— Граждане беднота! — начал Потап глухим голосом, сняв шапку. — Гувер прислал муку, пшено и другое. Спасибо ему за пособие. Но только оно нас долго не продержит. Соломинка утопающему не подмога. Нам нужен надежный оплот. Советская власть дает нам такую опору: коммуна — вот наше бедняцкое спасение. Земельные участки, семена, тягловую силу, скот, имущество — все соберем до кучи. Приложим руки — будем живы. Все наше спасение вот в этих руках. — Потап вскинул над головой темные ладони, улыбнулся стальными зубами — оба ряда зубов у него не свои, а кованые. В девятнадцатом году банда зеленых глумилась над Потапом Кузьменкой, насмерть била, да не добила, только зубов начисто лишила да рубцы на теле оставила. — Государство даст кредиты, государство поможет машинами. Оно не оставит бедняка.

Вот тогда-то и подумалось Охриму Балябе: «А не поверить ли Потапу Кузьменке?» Долго носил эту думку, оберегал ее, растил. Затем взял да и поделился ею с тестем, словно с отцом родным. С кем же ему еще было поделиться? Отец и мать Охрима уже давно лежат на погосте. Роднее Якова Калистратовича Тарана никого не осталась.

— Так вас, умников, и ловят! Наберут в коммуну, як когда-то турки брали ясир, прикуют кандалами к галере — и махай веслами, пока в очах не позеленеет. Только ясир брали силой, а вас заманить стараются хитростью. Новым властям нужны рабочие руки, вот они и показывают вам бублик. Людей самостоятельных они в коммуну не кличут, бо с ними тяжело управиться, а голота что, голота пойдет, словно голодная птица в силки.

— А як же дальше? — спросил помертвевший Баляба.

— Дальше?.. Я не ворожей, но, боюсь, придется тебе сидеть у каменной бабы.

После таких слов увиделось Охриму то, что еще в детстве не раз доводилось видеть. Каменная баба, а возле нее — лирник. Сидит он на травянистой земле, вытянув вперед укутанные в тряпье ноги. Положив лиру на колени, затягивает свою бесконечную жалобную песню. Рядом со старцем-лирником — малый хлопчик. Он стоит покорно, безропотно, опустив глаза. Перед ним шапка. Звякнет упавшая в нее медная монета — и снова тихо. Женщины плачут, приунывшие старики почесывают бороды, не озоруют повзрослевшие вдруг ребята — тревога у всех на душе и тоска непонятная.

4

Небо перед рассветом становится особенно низким. Тяжело упираясь краями в нечеткий горизонт, оно дышит росным холодом. Наступает та ранняя пора, когда восток уже подзеленен, когда уже угадывается неминуемый восход. Но солнце пока еще далеко, и все вокруг молчит, томясь предчувствием его прихода. Удивительная пора! В гнетущем сумраке, веришь, что-то набухает, вызревает. Противоборствуют какие-то смутные силы. Все бродит, все ворочается, меняется. Темнота, вместо того чтобы идти на убыль, напротив, сгущается. Ты придавлен каким-то тревожным гнетом. В сознании все смешивается: и явь, и сон. Холодная судорожь прокатывается по телу. Чего-то ждешь. Знаешь, что-то должно случиться… И тут же впадаешь в забытье. Ах, какая досада! Именно в ту самую минуту, когда ты забылся, и свершилось то, чего ты с таким томлением ожидал… Нет, нет, солнце по-прежнему пока еще не поднялось, но произошел перелом в сторону света. Как бы очнувшись, ты замечаешь, что все уже выглядит по-новому, все стало вокруг четким и ясным: и чуть потемневшие от пота крупы лошадей, и подрагивающие мелким листом придорожные акации, и поворачивающие свои головы на восток подсолнухи — все уже проснулось. Мир прозрел. Но как это произошло, на какой грани, где она? Ты ее не уловил. А может быть, она вообще неуловима?..

Обидно Тошке: не уследил, как свет народился. Мать говорит: кто это увидит, будет всю жизнь удачливым. Надо же, глядел, глядел — да и проглядел! Вовсе не спал. Так, чуток склонил голову набок, тут же вскинул ее — и на тебе: рассвело!..