Посвящение в Мастера - [22]

«Вот сука! — возмутился про себя Ходасевич. — Она точь-в-точь повторяет Катарину!.. Постой… это что же?.. И за мной так наблюдали?! Вот эти козлы?!» — Ходасевич резко оглядел комнату, в которой находился, оглядел свирепым и одновременно оскорбленным взглядом. Ему показалось, что границы помещения, изъеденные полумраком, подобно краям ткани, трахнутым молью, — колышутся. И на фоне этого жуткого, сводящего с ума колыхания Ходасевич увидел вдруг Тома. «Черт! Этот самодовольный боров все видел! Как меня имела эта эрудированная дрянь!.. Ну, Катарина, убью!»

Вадька, как ужаленный, взвился со стула и, грубо отпихнув какую-то дамочку, тут же завопившую не своим голосом, буцнув чей-то пластиковый дипломат, от удара об пол издавший хлесткий, как выстрел, звук, не целясь разбив чужой барсеткой хилую лампочку над входом в «домашний кинотеатр», вылетел пулей на лестницу. Съехал по перилам вниз, разорвав брючину, огляделся — ничего не увидел глазами, подернутыми пеленой ненависти, и понесся, опустив голову, как озлобленный бычок, по коридору. Бац! — не успел пробежать и тридцати шагов, как из темных закоулков дома, прямо под ярким светильником с подрагивающей, как от тика, раскаленной спиралью, на него вышел тореадор. Смельчак обнаглел до такой степени, что с головы до колен… нет, значительно выше колен облачился в красную тряпку. Той красной тряпкой, при более близком рассмотрении, оказалось дорогое вечернее платье Катарины. Оно заметно стало короче, девушка явно его обкорнала. Платье так эффектно обтягивало ее материализовавшиеся достоинства, что, казалось, еще секунда — и тугая девичья плоть разорвет в клочья тонкую ткань. В этот момент Ходасевич понял, почему особо сексуальных женщин называют бомбами. Но вида не подал, что готов погибнуть под ее осколками. Напротив, тут же перешел в наступление.

— Ах ты порнозвезда выискалась! Да еще с философскими наклонностями! — Ходасевич, едва сдерживая гнев, прижал Катарину к стенке. — Забила мне мозги байками про греков с их одержимыми музами, а потом, дрянь такая, давай насмехаться при людях!.. Я был в той комнате, Катарина! Я все видел, все! Как за прозрачной стеной занимаются любовью!.. Тот, как и я, не подозревал, что за ним наблюдают десятки глаз. Эти бесстыжие, похотливые люди!.. Тебя, значит, возбуждает… вдохновляет чужой позор и твой собственный? Так мне наплевать на твой позор! Но меня ты не смела выставлять, как свою говняную керамику!..

— О чем это ты, Вадим? — холодно оборвала Катарина. — Веди себя прилично! Ты вчера явно перебрал. Так впредь не забывай — ты у меня в гостях!

— Что-о?! Вести себя прилично?! Ну, дрянь!.. — рассудок Ходасевича вконец помутился. Вадька замахнулся, собираясь дать Катарине пощечину, но девушка ловко увернулась, Вадькина рука понапрасну рассекла воздух над ее волшебной прической, а сам Ходасевич, потеряв равновесие, врезался головой в стену, неожиданно оказавшуюся тонкой фанерной перегородкой.

10

Пробив стену, как подстреленный гангстер в сериале «Полиция Лос-Анджелеса», Ходасевич ввалился в незнакомую комнату и рухнул во что-то сырое, холодное, чей запах ему был до боли знаком. «Глина!» — догадался Ходасевич. Глина залепила ему глаза, нос и рот. Вытершись рукавом, Вадька увидел прямо перед собой гончарный круг с маховым колесом внизу, на круге — кусок глины, еще минуту назад обещавший стать горшком или вазой. На глине отчетливо виднелся отпечаток Вадькиного носа. Из-за гончарного круга молча, грозно набычившись, поднялся голый по пояс Том.

— Вот это встреча! Том! А ты-то что здесь делаешь?! Ты же только что был в кинозале!

Том, вывалив живот на круг, видимо для того, чтобы придать телу должную устойчивость, все так же молча, зато не размахиваясь, врезал Ходасевичу по физиономии.

Ударом Вадьку развернуло на 180 градусов, словно специально для того, чтобы он снова упал лицом в месиво из глины. Черт! Вадьку пронзила острая боль, когда он плюхнулся в холодную глину — этот идиот Том, кажется, сломал ему нос! Ползая с закрытыми глазами, Ходасевич наткнулся на ведро с водой. Жадно прильнул, сделал глоток-другой горьковатой водицы, с отвращением выплюнул, умылся — боль еще острей резанула его, будто на месте носа вбили деревянный клин.

Когда открыл глаза, увидел, что в комнате он один — Тома и след простыл. «Ну и ну! Том — гончар! Кто бы мог подумать!..» — Ходасевич покачал головой. Из разбитого носа закапала кровь. Следы крови Вадька обнаружил и в ящике с глиной, в которую только что влетел.

Пошатываясь, морщась от боли в переносице, прижимая к ней носовой платок, Ходасевич обошел небольшую комнату, знакомясь с ее содержимым: «Гончарный круг, ящик с глиной, ведро… А вон там что? Ага, еще один ящик!» Второй ящик почти доверху был тоже наполнен глиной. Ходасевич зачерпнул из него — глина была белой и мягкой, — слепил небольшой, размером с кошачью голову, мячик, потом, сам не зная зачем, вздумал сравнить с глиной в первом ящике. «Должна же быть какая-то разница! Какой смысл столько одинаковой глины держать?..» Интуиция Ходасевича не обманула — глина в первом ящике оказалась темней, с бурым оттенком и намного жестче. «Разве из такой что-нибудь путевое слепишь?» На темной глине то тут, то там чернели пятна засохшей Вадькиной крови.