Посты сменяются на рассвете - [130]

Парни слушали внимательно. Молодец, Росарио, продолжай в том же духе!..

— И первым же своим декретом революционное правительство провозгласило закон об аграрной реформе. Вспомните один из первых декретов вашей революции... — Эрерро щедро повел рукой. — Теперь вся земля Кубы принадлежит народу. Фидель сказал: «Наша революция — это социалистическая, демократическая революция обездоленных, совершенная обездоленными для обездоленных». И тысячи кубинцев аплодировали его словам и кричали: «Вперед и вперед! А кому не нравится, пусть примет слабительное!»

Матросы захохотали.

Через час они достигли цели своего путешествия.

— И вот теперь, друзья, вы уже можете увидеть, что приносит обездоленным аграрная реформа. — Росарио первым вышел из автобуса, жестом хозяина пригласил за собой гостей. — Это народное имение Лос Пинос. Прежде все земли принадлежали сыну Батисты. На плодородных участках он разбил плантации тростника, а крестьян вытеснил в болота.

Поселок народного имения напоминал маленький город. Вдоль асфальтированной дороги, обсаженной молодыми деревьями, поднимались новенькие двухэтажные коттеджи. В распахнутых окнах появились женщины. Высыпала детвора. Здесь еще не привыкли к экскурсантам.

Подкатил голубой ободранный «шевроле». За рулем сидел молодой человек в шляпе ковбоя. Хлопнул дверцей. Расправил плечи. Смуглое лицо, обрамленное смоляной курчавой бородкой. На мягких сапогах — шпоры. Лаптев перевел взгляд на Росарио и снова посмотрел на юного кубинца: будто копия пикадора тех далеких испанских дней!..

— Познакомьтесь. Управляющий народным имением, — представил Росарио.

Управляющий начал показывать им свое хозяйство, повел на фермы, к легким навесам с загородками из жердей. Под навесами меланхолично пережевывали корм горбатые зебу и коровы.

— Здесь все для крестьян в новинку, — снова вступил в права гида Эрерро. — И дома, и фермы, и даже то, что коров можно доить два-три раза в день. Раньше здесь получали от коровы молока меньше, чем у вас от козы. Когда советские зоотехники организовали показательную вторую дойку, гуахиро приехали чуть ли не со всей округи.

Росарио легко перепрыгнул через загородку. Схватил за рога крепыша бычка и ловко, казалось, без усилия, повалил его на спину. Бычок беспомощно засучил в воздухе копытами.

«Ишь ты...» — посмотрел на бывшего пикадора Андрей Петрович.

Боцман Храпченко не удержался, перелез через ограду, подступил к другому бычку, вцепился в него, сопел-сопел, но побороть не смог:

— Ч-чертов сын!..

Подошли светловолосые парни. Они были в клетчатых рубахах, их носы на январском солнце обгорели до клочьев.

— А, морячки! Здорово! Есть ростовские? А харьковские?..

Так на фронте искали земляков...

Гурьбой вернулись в поселок.

— Красиво живут, — сказал комсорг Жора.

К стенам коттеджей были прикреплены таблички. Андрей Петрович поначалу не обратил внимания, но, приглядевшись, прочел надпись, повторявшуюся на каждом жилище: «Это и твой дом, Фидель!»

На стене одного из домов была вывешена фотография юноши. Траурная черная рамка. К стене прислонены охапки полевых цветов.

Управляющий стянул с головы широкополую шляпу и из бравого ковбоя превратился в курчавого юношу с погрустневшим лицом:

— Ольварес, мой друг. Недавно убили, когда сторожил плантацию. Гусанос переоделись в форму наших бойцов. Ольвареса убили, а тростник подожгли. Его мать сказала: «У меня есть еще четверо сыновей, и каждый из них готов отдать жизнь за свободу!».

Андрей Петрович подумал: мать этого Ольвареса похожа, наверное, на Пасионарию. «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса». Это еще тогда, в Мадриде... А потом, в Москве, Долорес Ибаррури, мужественно приняв удар — весть о гибели своего сына Хосе под Сталинградом, — показала, что достойна своих слов... Да, Испания — Сталинград — Куба — звенья одной цепи...

Он огляделся. Как все здесь мирно, будто дремлет под солнцем. Но и здесь еще гремят выстрелы. А в Гаване, может быть, в эти самые минуты Феликс и кто-то из его парней идут под пули Маэстро.

14

Мерильда плелась по ночной пустынной улице. В голове кружилось. Пустота. И такое чувство, будто ты бесконечно стара... Впереди, над подъездом небоскреба, светились огни. Она прочла: «Radio Patria». Это здесь, кажется, служила Бланка?.. Странно: в душе ничто не шевельнулось — ни жалость, ни угрызение... Пустота.

Рядом с подъездом, напротив, в лоджии дома, Мерильда увидела маленькую кофейню. Стойка ее была открыта на улицу, за прилавком молодая мулатка, позевывая, мыла чашки, расставляла их вереницей, донышком кверху на маленьких блюдцах.

Было тихо, только привычно шумело море. Мерильда подошла к стойке. Порылась в сумочке:

— Налей.

Девушка молча наполнила чашку ароматным кофе.

— Чего-нибудь покрепче. Рома с апельсиновым соком. — Залпом выпила, протянула рюмку: — Еще. — Достала кошелек, вытряхнула на стойку все его содержимое: — Хватит?

Девушка неодобрительно глянула на нее:

— Шлепала бы домой. Уже и так накачалась.

— Домой? — покачала головой Мерильда. — В моем доме — школа коммунистической морали. Ха-ха!..

— Не трепи языком. Ничего не дам.

— Умоляю, милочка! — жалобно попросила женщина. — Это у меня сегодня ничего нет. А завтра я тебя озолочу.