Постправда: Знание как борьба за власть - [102]

У посткатастрофического человечества будет схожая позиция, позволяющая воспользоваться на глобальном уровне «отсталостью», понимаемой по Гершенкрону, в сравнении с докатастрофическим человечеством, если только архивы человеческих знаний даже после величайшей катастрофы останутся более или менее нетронутыми. Конечно, это предположение само по себе нетривиально. Однако сегодняшние проекты по цифровому архивированию и курированию всего подряд – начиная с артефактов и заканчивая биологическими организмами – делают такое предположение вполне убедительным независимо от наших представлений об уязвимости человечества перед экзистенциальным риском, новомодной версией Судного дня.

Представление об «экзистенциальном риске» определяется возможностью крайне невероятного события, которое, случись оно, повлечет абсолютно катастрофические последствия для самого существования человека. Таким образом, высокая цена такого результата психологически уравновешивает низкую вероятность. Это немного похоже на пари Паскаля, в котором возможные негативные последствия неверия в Бога, то есть вечное проклятие, рационально принуждают верить в Бога, несмотря на инстинктивное сомнение в том, что он существует. Философ-трансгуманист из Оксфорда Ник Бостром [Bostrom, 2015; Бостром, 2016] популяризировал выражение «экзистенциальный риск», рассматривая его в контексте развития вычислительных мощностей, которые могут превзойти нашу способность их контролировать. Однако в этой линии рассуждения недооцениваются и слабость, и сила человеческого интеллекта. С одной стороны, мы не настолько сильны, чтобы создать «оружие массового поражения», как бы его ни определять, которое могло бы уничтожить все человечество в целом; с другой – мы не настолько слабы, чтобы не могли восстановиться после любых ошибок в проектировании или суждении, которые можно совершить в жизненном мире человека при нормальном развитии науки и технологии. В этом контексте форсированное правление выступает средством от пораженчества нашего вида, пример которого явлен пропагандой экзистенциального риска.

Когда военная история пишется с высоты прожитых лет, довольно часто можно прийти к идее форсированного правления. Например, тем, кто хочет, чтобы победители оставались победителями, а проигравшие – проигравшими, неприятно узнать, что поражение во Второй мировой войне принесло Западной Германии и Японии настолько большую пользу, что к 1960-м годам эти страны вошли в число глобальных социально-экономических лидеров. Тем не менее, когда раны со временем немного затягиваются, такое развитие событий обычно начинают считать благоприятным, пусть даже сами условия этого исторического развития подобными быть признаны не могут. Более того, все большая экономическая рационализация военного дела, начавшаяся со Второй мировой войны, сместила горизонт форсированного правления с ретроспективного взгляда к прогностическому. В самом деле, в наши времена наблюдается развитие частных и корпоративных инвесторов, которые стремятся извлечь выгоду из крупных катастроф – как природных, так и рукотворных. Пример этой тенденции – компания Halliburton, специализирующаяся на инфраструктурных проектах в нефтеносных регионах, которые периодически нуждаются в реконструкции именно потому, что там часто бывают военные конфликты. Можно возмущаться выгодными условиями контрактов и авантюризмом этой компании, но согласимся с тем, что она тоже занимается форсированным правлением, пусть и с эгоистическими целями.

За этой относительно оптимистичной установкой по отношению к потенциальным выгодам катастрофы скрывается спорная идея, утверждающая, что компетенции, связанные с творчеством и разрушением, фундаментально схожи, или, если повторить непритязательную остроту Иосифа Сталина, «не разбив яиц, не приготовишь омлет». В 1940-х годах эта мысль приобрела более ясные очертания, в том числе благодаря популяризованному Шумпетером [Schumpeter, 1942; Шумпетер, 1995] понятию «созидательного разрушения», выражающему ключевой смысл предпринимательской инновации и саму энергию беспрестанного омоложения капитализма благодаря созданию новых рынков на основе старых. (Четвертью века ранее Шумпетер ввел это представление в контексте транспортной революции Форда.) Но эта мысль о связи творчества и разрушения была намного убедительнее прояснена Дж. Робертом Оппенгеймером, которому, когда он присутствовал при первом взрыве атомной бомбы, вспомнилось индуистское божество Шива, «создатель и разрушитель миров», и эта фраза до сих пор остается самым ярким и точным описанием ядерной энергии.

И в созидании, и в разрушении есть два ключевых элемента применения силы: концентрация ресурсов и стратегическая фокусировка. Конечно, разрушение может быть созидательным только для тех, кто, пережив его, усиливает свои позиции. Или, как сказали бы экономисты, эксплуатация любой благоприятной возможности влечет альтернативные издержки, изрядно напоминающие третью интерпретацию наследия прошлого, представленную ранее в этой главе: создать один мир – это отложить, а может быть, и просто уничтожить, возможности другого мира. Однако созидательное разрушение может указывать также на возможность или готовность видеть более глубокую выгоду в мнимом ущербе, причиненном этим альтернативным вариантам будущего, выгоду, которая может заключаться в расширении наших горизонтов, позволяющем реализовать наши идеалы даже в том мире, что не был выбран нами. Этическая и политическая задача, с которой сталкивается защитник форсированного правления, состоит в том, чтобы придать убедительность такой интуиции, то есть представить опыт необратимого материального ущерба в качестве дефицита воображения. Я уже обсуждал эту задачу в категориях