Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 2 - [3]
(market failure). Основываясь на принципе рациональности, неоклассическая микроэкономика приходит к выводу, что государство должно вмешиваться в свободный рыночный обмен, только когда рынок терпит фиаско, то есть когда рациональность индивидов не приводит к рациональности группы (когда каждый человек принимает правильное решение, а группа при этом принимает неправильное решение)[11]. Наиболее распространенными примерами здесь служат загрязнение окружающей среды и недопроизводство общественных благ, таких как уличные фонари и дамбы. Расширяя определение фиаско рынка, макроэкономика добавляет, что для исправления общенациональных провалов, таких как экономические кризисы, инфляция и безработица, необходимо вмешательство государства[12].
Реляционная экономика полагает, что предписания о том, куда должно вмешиваться государство, игнорируют фактические механизмы политики и ошибочно подразумевают, что, если государство вмешивается, то оно теоретически применяет оптимальные меры, выработанные экономистами. Вместо необоснованных предположений о «всезнающем великодушном диктаторе»[13] реляционная экономика утверждает, что (1) политики ведут себя так же, как все другие люди, и как и экономические акторы, могут быть более или менее меркантильны, (2) их мотивации формируются в русле взаимоотношений публичных и частных акторов, и (3) таким же образом принимаются политические решения[14]. Следовательно, реляционная экономика считает необходимым расширить неоклассическую аксиому, рассматривающую государство как институт исправления рыночных фиаско, дополнив ее анализом реально существующих процессов и феноменов (взаимосвязей), которые влияют на приятие государственных решений, а также анализом последствий этих решений с точки зрения взаимосвязей.
Помимо того, что все три упомянутые неортодоксальные школы оспаривают базовые неоклассические аксиомы, между ними есть еще два сходства. Во-первых, все они утверждают, что неоклассическая мысль, опирающаяся на методологический индивидуализм, не учла, что на предпочтения и действия индивидов может влиять группа, и в силу этого она тоже должна быть предметом экономического анализа[15]. Во-вторых, что более важно для нашей книги, все три направления обращают внимание на реальность, то есть на реальное положение дел участников рынка, структурирующих рынок социальных институтов и государственных акторов. Они призывают включить эти идеи в экономическую теорию, чтобы она лучше отражала эмпирическую реальность[16].
В рамках нашей структуры наиболее подходящей для посткоммунистического региона теорией является именно реляционная экономика. Это не означает, что идеи других школ (или других неортодоксальных школ, которые мы не упомянули) не могут применяться для анализа этих стран. Скорее мы утверждаем, что реляционная экономика может дать наиболее полное представление о функционировании посткоммунистических режимов, поскольку другие, представленные выше направления экономической мысли не могут описывать государства, которые руководствуются принципом элит. Следовательно, пока мы относимся к государству как к великодушному актору, который исправляет фиаско рынка и служит общему благу, исключается сама возможность того, что государство исходит не из принципа общественных интересов. Однако, как мы отмечали в Главе 2, государства в посткоммунистическом регионе (и в частности, мафиозные государства) часто реализуют принципы интересов элит, и игнорирование этого факта не позволило бы точно описать посткоммунистические режимы.
Можно возразить, что «реляционная экономика» – это избыточный неологизм. В конце концов, теория общественного выбора уже отвергает неоклассическую аксиому о государстве, когда утверждает, что альтернативой свободному рынку любых продуктов или услуг является «политический рынок», а ответ на вопрос о том, дает ли он тот желаемый результат, которого не может достичь частный рынок, зависит от угла зрения[17]. Кроме того, мы используем множество уже существующих теорий о получении ренты, регуляционном вмешательстве, хищничестве и коррупции. Зачем нужен новый термин? Во-первых, в отличие от теории общественного выбора реляционная экономика представляет собой не экономический анализ политических процессов, но политический анализ экономических процессов[18]. Говоря точнее, нас интересует то, как функционирует экономика, которая испытывает значительное воздействие нормативных актов и других типов государственного вмешательства, и чем она отличается от экономики в режимах с иной степенью разделения сфер социального действия. В определенном смысле реляционная экономика – это направление политической экономии, которое сочетает в себе сравнительный анализ режимов и экономический анализ. С помощью первого можно описать формальные и неформальные отношения публичных и частных акторов в шести режимах идеального типа, а второй опирается на это описание для анализа функционирования экономики.
Во-вторых, и это более важно, реляционная экономика – это общая отправная точка для теорий о получении ренты, коррупции и так далее, она направляет их в одно русло, где те в свою очередь становятся отправными точками для более масштабной теории. Другими словами,
После распада Советского Союза страны бывшего социалистического лагеря вступили в новую историческую эпоху. Эйфория от краха тоталитарных режимов побудила исследователей 1990-х годов описывать будущую траекторию развития этих стран в терминах либеральной демократии, но вскоре выяснилось, что политическая реальность не оправдала всеобщих надежд на ускоренную демократизацию региона. Ситуация транзита породила режимы, которые невозможно однозначно категоризировать с помощью традиционного либерального дискурса.
А. Ф. Лосев "Античный космос и современная наука"Исходник электронной версии:А.Ф.Лосев - [Соч. в 9-и томах, т.1] Бытие - Имя - Космос. Издательство «Мысль». Москва 1993 (сохранено только предисловие, работа "Античный космос и современная наука", примечания и комментарии, связанные с предисловием и означенной работой). [Изображение, использованное в обложке и как иллюстрация в начале текста "Античного космоса..." не имеет отношения к изданию 1993 г. Как очевидно из самого изображения это фотография первого издания книги с дарственной надписью Лосева Шпету].
К 200-летию «Науки логики» Г.В.Ф. Гегеля (1812 – 2012)Первый перевод «Науки логики» на русский язык выполнил Николай Григорьевич Дебольский (1842 – 1918). Этот перевод издавался дважды:1916 г.: Петроград, Типография М.М. Стасюлевича (в 3-х томах – по числу книг в произведении);1929 г.: Москва, Издание профкома слушателей института красной профессуры, Перепечатано на правах рукописи (в 2-х томах – по числу частей в произведении).Издание 1929 г. в новой орфографии полностью воспроизводит текст издания 1916 г., включая разбивку текста на страницы и их нумерацию (поэтому в первом томе второго издания имеется двойная пагинация – своя на каждую книгу)
В настоящее время Мишель Фуко является одним из наиболее цитируемых авторов в области современной философии и теории культуры. В 90-е годы в России были опубликованы практически все основные произведения этого автора. Однако отечественному читателю остается практически неизвестной деятельность Фуко-политика, нашедшая свое отражение в многочисленных статьях и интервью.Среди тем, затронутых Фуко: проблема связи между знанием и властью, изменение механизмов функционирования власти в современных обществах, роль и статус интеллектуала, судьба основных политических идеологий XX столетия.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Автор книги — немецкий врач — обращается к личности Парацельса, врача, философа, алхимика, мистика. В эпоху Реформации, когда религия, литература, наука оказались скованными цепями догматизма, ханжества и лицемерия, Парацельс совершил революцию в духовной жизни западной цивилизации.Он не просто будоражил общество, выводил его из средневековой спячки своими речами, своим учением, всем своим образом жизни. Весьма велико и его литературное наследие. Философия, медицина, пневматология (учение о духах), космология, антропология, алхимия, астрология, магия — вот далеко не полный перечень тем его трудов.Автор много цитирует самого Парацельса, и оттого голос этого удивительного человека как бы звучит со страниц книги, придает ей жизненность и подлинность.
Эта книга — увлекательная смесь философии, истории, биографии и детективного расследования. Речь в ней идет о самых разных вещах — это и ассимиляция евреев в Вене эпохи fin-de-siecle, и аберрации памяти под воздействием стресса, и живописное изображение Кембриджа, и яркие портреты эксцентричных преподавателей философии, в том числе Бертрана Рассела, игравшего среди них роль третейского судьи. Но в центре книги — судьбы двух философов-титанов, Людвига Витгенштейна и Карла Поппера, надменных, раздражительных и всегда готовых ринуться в бой.Дэвид Эдмондс и Джон Айдиноу — известные журналисты ВВС.
Новая книга известного филолога и историка, профессора Кембриджского университета Александра Эткинда рассказывает о том, как Российская Империя овладевала чужими территориями и осваивала собственные земли, колонизуя многие народы, включая и самих русских. Эткинд подробно говорит о границах применения западных понятий колониализма и ориентализма к русской культуре, о формировании языка самоколонизации у российских историков, о крепостном праве и крестьянской общине как колониальных институтах, о попытках литературы по-своему разрешить проблемы внутренней колонизации, поставленные российской историей.
Это книга о горе по жертвам советских репрессий, о культурных механизмах памяти и скорби. Работа горя воспроизводит прошлое в воображении, текстах и ритуалах; она возвращает мертвых к жизни, но это не совсем жизнь. Культурная память после социальной катастрофы — сложная среда, в которой сосуществуют жертвы, палачи и свидетели преступлений. Среди них живут и совсем странные существа — вампиры, зомби, призраки. От «Дела историков» до шедевров советского кино, от памятников жертвам ГУЛАГа до постсоветского «магического историзма», новая книга Александра Эткинда рисует причудливую панораму посткатастрофической культуры.
Представленный в книге взгляд на «советского человека» позволяет увидеть за этой, казалось бы, пустой идеологической формулой множество конкретных дискурсивных практик и биографических стратегий, с помощью которых советские люди пытались наделить свою жизнь смыслом, соответствующим историческим императивам сталинской эпохи. Непосредственным предметом исследования является жанр дневника, позволивший превратить идеологические критерии времени в фактор психологического строительства собственной личности.