Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [91]

Но опять-таки — суть не в самом факте явления, которое и без того достаточно известно, а в попытке понять его. На самом деле эта, максималистская, черта российской интеллигенции тоже имела свои исторические корни. С одной стороны, такова была русская традиция: в безграмотной стране, где исстари культура гнездилась лишь в православных обителях — храмах и монастырях, всякий образованный человек, прежде всего пишущий, являлся своего рода миссионером, который проповедовал Божьи заповеди, и сам его религиозный сан требовал строжайшей приверженности постулатам вероучения. С другой стороны, нетерпимость к внутреннему инакомыслию была продиктована всё той же ролью морально-нравственной и политической оппозиции, которую с самого начала вынуждена была принять на себя значительная часть интеллигенции, вступив в перманентную войну с правящим режимом.

Параллельные заметки. Обычно об этом стыдливо умалчивается, но не только российская власть, а также и сама интеллигенция всегда не терпела диссидентства. Любое публичное высказывание, противоречащее идеологии одного из интеллигентских сообществ, будь то славянофилы или западники, либералы или консерваторы, неминуемо влекло за собой изгнание из рядов. Вероотступнику не подавали руки, его всячески игнорировали и даже подвергали травле. В лучшем случае он мог перейти в другую корпорацию, в худшем — остаться абсолютным изгоем.

И опять-таки — интеллигентский максимализм имел глубокие народные корни. «Совершенно правы те, кто говорит о склонности русских к крайности во всём… — писал Дмитрий Лихачёв в статье «Об интеллигенции». — Это предпочтение крайностей во всём в сочетании с крайним же легковерием, которое вызывало и вызывает до сих пор появление в русской истории десятков самозванцев, привело и к победе большевиков. Большевики победили отчасти потому, что они (по представлениям толпы) хотели больших перемен, чем меньшевики, которые якобы предлагали их значительно меньше. Такого рода доводы, не отражённые в документах (газетах, листовках, лозунгах), я тем не менее запомнил совершенно отчётливо. Это было уже на моей памяти» [23. С. 209].

И, наконец, в-третьих, это — крайнее нетерпение в осуществлении задуманного. Какая бы идея ни овладевала умами тех или иных кругов интеллигенции позапрошлого столетия, почти всякий раз возникала целая когорта энтузиастов, которые тут же пытались осуществить эту идею на практике. Увлечение фурьеристским учением порождало создание трудовых коммун, надежды на скорую крестьянскую революцию — хождение в народ и распространение прокламаций, одержимость идеями индивидуального террора — охоту на высших государственных чиновников… Все эти усилия всякий раз заканчивались полнейшим провалом. Поселяне, не желая жить и работать коммунистическим стадом, разбегались, ломали инструменты и сжигали просторные фаланстеры-общежития, в которых им надлежало жить вместо родных тёмных и грязных изб. Разбрасываемые с превеликим трудом и опасностями прокламации крестьяне приспосабливали для бытовых нужд, а чаще передавали в руки полиции, причём вместе с самими агитаторами. На место убитых градоначальников, министров или самого царя заступали другие. И всё-таки каждая следующая идея находила новых, не менее многочисленных сторонников, страстно убеждённых в правоте своего дела и столь же страстно стремящихся поскорей воплотить мечту в реальность. Те, кто вслед за историком Николаем Костомаровым могли с гордостью сказать о себе: «Я считаю путём к достижению свободы научный труд и развитие гражданского долга.» [19. Т. 7. С. 80], чаще всего, к сожалению, составляли меньшинство отечественной интеллигенции.

Желание как можно скорее перейти от революционной теории к практике, чтобы уже завтра — и никак не позже! — «взошла заря народного счастья», тоже вполне объяснимо. Основную часть интеллигенции XIX века составляли дети провинциальных священнослужителей («поповские дети»), мелких чиновников, небогатых помещиков, торговцев средней руки, ремесленников. Иными словами — интеллектуалы в первом поколении, которые в короткий срок овладели культурой, но весьма поверхностно. Это были «интеллектуальные нувориши». Им казалось, что если они сумели — в считаные годы и своими собственными силами — выскочить из абсолютного бескультурья, нищеты и бесправия, то и весь народ может совершить такой же прыжок. Больше того, внутренний долг настоятельно требовал, чтобы именно они, молодая интеллигенция («если не мы, то кто же? помогли народу в этом великом преобразовании. По сути, экстремистское крыло интеллигенции (народовольцы-террористы, эсеры, большевики) боролись с той государственной властью, которую выстроил Пётр I, но сами при этом были плоть от плоти Петра, такого же нетерпеливого максималиста и экстремиста. Впрочем, всё же «чернышевских было куда меньше, чем пыпиных» [16. С. 329].

… И ещё одно важное обстоятельство: нетрудно заметить, что в характеристике интеллигенции как социокультурного феномена заложена его биполярная сущность: это явление, с одной стороны, социальное, а с другой — морально-нравственное. Конечно, выше перечисленные отрицательные качества и черты трудно назвать морально-нравственными, но не будем забывать — эти свойства интеллигенции, как правило, были проникнуты возвышенным идеализмом и личным аскетизмом.