Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [93]

…Так виновна всё-таки или не виновна интеллигенция в октябрьской катастрофе 1917 года? И если — да, то какая интеллигенция: славянофильская или западническая, а может быть, революционно-радикалистская, из которой рекрутировали своих сторонников народовольцы, эсеры, анархисты, большевики, или, наоборот, умеренно-либеральная, «погрязшая в пустопорожних разговорах»?

Параллельные заметки. Наряду с проблемой вины в пылу полемики время от времени дебатируется и проблема ответственности интеллигенции. Однако рассматривать эту тему сколько-нибудь серьёзно нельзя. Во всемирной истории вопрос об ответственности отдельных социальных сообществ, как и целых этносов, наций, народов, ставили только диктаторские режимы тоталитарного толка. Например, в недавнем прошлом это делали нацистский режим в отношении евреев, славян и цыган, а также советский — в отношении буржуазии, дворян, священнослужителей, зажиточного крестьянства, ряда народов Советского Союза…

На протяжении своей истории российская интеллигенция неустанно генерировала три вида идей — в искусстве, в науке и в политике. Что касается первых двух областей, успехи несомненны: несмотря на жесточайшую цензуру, государственное администрирование, ограниченные финансы, различного рода преследования (вплоть до физического устранения), при которых творчество развивалось, что называется, не благодаря, а вопреки, — несмотря на все эти факторы, отечественная культура и наука давно добились всемирного признания. А вот в области политики успехов не было, одни неудачи…

Да и как иначе, ведь российская интеллигенция, за редкими исключениями, была лишена права мало-мальски открытой политической деятельности. В полулегальных, а то и вовсе в нелегальных условиях, когда открытый, полноценный обмен мнениями был невозможен, разработка политических идей велась в рамках узких кружков, которые имели свою политическую заданность. К тому же фактически за народную свободу боролись рабы идей, потому что в основанном на рабстве государстве каждый в той или иной степени впитывает рабскую психологию с молоком матери; соответственно, и свобода, которую они предлагали, на поверку оказалась свободой рабов. В итоге политические идеи и программы, рождавшиеся интеллигенцией, — от крайне правой до крайне левой — выходили сырыми, зачастую откровенно уродливыми, проще говоря — опасными для практического употребления. И ничего удивительного в этом не было, ведь интеллигенция как искусственное образование, рождённое в искусственно выстроенном государстве, и политические концепции могла продуцировать тоже искусственные.

Так чудо превратилось в чудовище. Оно оборачивалось то жестоким сектантством (достаточно вспомнить, как 3 декабря 1869 года в Петровском парке Москвы по приказу Сергея Нечаева, руководителя тайного революционного общества «Народная расправа», был убит ослушник, член этой же организации студент Иван Иванов), то не менее жестоким политическим террором.

А затем, словно чума, поразила бациллой революционности миллионы людей, всех без разбора — молодых и старых, бедных и богатых, рядовых и высокопоставленных, глупых и умных… Когда 31 марта 1878 года присяжные — не без давления председателя суда Анатолия Кони — вынесли оправдательный приговор Вере Засулич, покушавшейся на жизнь петербургского градоначальника Трепова, зал мгновенно взорвался громом рукоплесканий. Совершенно незнакомые люди, включая генералов, сановников и купцов, обнимались и целовали друг друга. Ликовала также толпа на улице. А на следующий день празднование продолжилось в прессе. Нечто подобное произошло в Петербурге и спустя три года, после убийства народовольцами Александра II. «Толпа сначала скучивалась у дворцов, потом стала редеть, — вспоминал литератор Пётр Гнедич. — С наступлением сумерек проезжих и прохожих становилось всё меньше. Все магазины позакрывались. Чем более спускалась тьма на город, тем зловещее становился вид пустынных улиц.

<…> Зато следующий день был днём ликования. Реяли везде праздничные флаги; столица была задрапирована красным. Это по обычаю.

Le roi est mort, vive le roil

Вместо десяти градусов мороза, что показывал термометр первого марта, наступила оттепель. С крыш лились потоки талой воды. Всё золотилось на солнце. Траура нигде не было видно. Население точно возродилось. Точно все ждали чего-то радостного, неизбежного» [10. С. 118].

Массовое помрачение рассудка коснулось в том числе крупнейших деятелей искусства. Уже с 1870-х годов «героический образ» революционера стал едва ли не одним из главных в прозе, поэзии и особенно в живописи. Дошло до того, что на петербургской выставке передвижников, проходившей в тот самый день, когда от рук революционеров-народовольцев погиб Александр II, Николай Ярошенко вывесил свою картину «У Литовского замка», на которой была изображена стоящая у стен «русской Бастилии» девушка-революционерка. Полотно сняли только после того, как глубокое возмущение этой акцией выразил великий князь Михаил, брат убитого императора.

На протяжении нескольких десятилетий многие представители почти всех слоёв общества открыто сочувствовали самому крайнему экстремизму. Характерно, что это сочувствие было помножено ещё и на веру в то, что Россия — какая-то особенная, не такая, как все прочие страны, и жить она должна принципиально по-иному. К примеру, Николай Анциферов вспоминал, как в начале ХХ века «эсеры с Михайловским и Лавровым в голове говорили, что… герои поведут за собой толпу. Террор приблизит революцию. Нам, русским, не нужно ждать роста производительных сил, мощных кадров промышленного пролетариата. У России особенная стать» [1. С. 101–102]. Нередко эта эпидемия обретала откровенно уродливые, карикатурные формы. Александр Вертинский писал в мемуарах: «Время было такое, что если гимназист пятого класса умирал, например, от скарлатины, то вся гимназия шла за его гробом и пела: “Вы жертвою пали в борьбе роковой!”» [5. С. 51].