Постанархизм - [48]

? И все же, как я уже говорил, оборотной стороной этого добровольного подчинения является сознательная непокорность или добровольное неподчинение, на чем настаивают как Ла Боэси, так и Фуко.

Дисциплина недисциплинированности

Я надеюсь, что обращение к феномену добровольного подчинения откроет онтологическую свободу, лежащую в основе всех систем власти и вместе с тем в основе всякой автономной человеческой мысли и деятельности. Сего дня любая радикальная политика эмансипации должна иметь смелость утверждать не-существование власти и, соответственно, существование постоянной возможности свободы. Кроме того, очевидно, что наше освобождение из добровольного рабства не может быть чисто индивидуальным предприятием – оно должно стать коллективной практикой. В то же время, как доказывает Штирнер, практика определения идеала свободы, который должен быть достигнут, не может быть коллективной, иначе это просто приведет к новым формам господства. И все же если, как я предлагаю, мы возьмем реальность свободы за отправную точку, а не за конечную цель (что было бы лишь обратной стороной добровольного подчинения), то мы сможем избежать этой проблемы.

Тем не менее это не означает, что освобождение от добровольного подчинения не требует некой дисциплинированности, которой мы свободно соглашаемся следовать. Все возвращает нас к проблеме желания/воли: если, как говорит Ла Боэси, все, что нужно для освобождения от власти тирана, это желание быть свободными, то как нам прийти к этому желанию? Если мы, по словам Ла Боэси, привыкли к собственному одомашниванию и забыли, что такое свобода, то как возможно перенаправить нашу волю на то, чтобы думать и действовать по-другому? Это вряд ли произойдет спонтанно, ведь спонтанным бывает не только сопротивление, но и подчинение. Разумеется, Ла Боэси показал нам, что для того, чтобы снять заклятие господства нужно не только разорвать существующие шаблоны действия и поведения, но и изобрести новые. Иными словами, речь может идти о том, что прежде всего нужно остановиться, перестать воспроизводить определенные шаблоны подчинения. Однако и это не исключительно пассивный жест, ведь он требует волевого и сознательного проявления иного, более автономного образа жизни. Я считаю, что утверждение своей свободы, или собственного достоинства, требует определенных форм самодисциплины, обучения «новым привычкам свободы», о которых говорил Сорель.

Как утверждает Ричард Флэтман, агентность невозможна без дисциплинированности, а значит, без нее невозможна и свобода. Кроме того, дисциплинарные ограничения необходимы для того, чтобы свобода могла быть проверена и прошла оценку агонистически (см. Flathman, 2003). Предполагается, что внутри «я» существуют такие тенденции, желания и привязанности, которые делают человека более восприимчивым к власти других. Так, формы «аскетизма», которые, например, обсуждает Фуко в своих поздних работах об этических практиках «заботы о себе» в культурах древних Греции и Рима, включают в себя формы самодисциплинирования, которые позволяют контролировать и использовать подобные наклонности в интересах собственной свободы. Как говорит Фуко: «Чтобы вести себя достойно, чтобы практиковать свободу как подобает, необходимо было заниматься собой, заботиться о себе, сразу для того, чтобы познавать себя… и для того, чтобы формировать себя, преодолевать самого себя, укрощать в себе стремления, которые могут подчинить нас» (2000, c: 285).

Кроме того, эти практики были этическими и в том смысле, что были направлены не только на себя, но и на то, как мы связаны с другими людьми. Для греков желание доминировать над другими, осуществлять над ними чрезмерную власть на самом деле было свидетельством того, что такой человек не является себе господином, так как он опьянен своим стремлением к власти, стремлением, которое затмило все остальные человеческие желания. Это был признак не силы, а слабости. Как хорошо знал Руссо, если человек хочет господствовать над другими, то, скорее всего, другие будут господствовать над ним[77]. Мы также находим, что эта идея содержится в понятии «принадлежности себе» Штирнера, которое отнюдь не подразумевает грубого эгоистического желания осуществления власти над другими, но, напротив, демонстрирует крайнюю чувствительность к той опасности, которую представляет для индивидуальной автономии искушение, которое он называет «одержимостью». Поддавшись ему, человек становится «одержимым» определенными страстями: к власти, деньгам, чувственности и т. д., – оказываясь, таким образом, зависимым от внешних объектов[78]. Так что урок, которому все эти мыслители могут нас научить, заключается в том, что ценой игры в опасной игре с властью оказываемся мы сами. Еще Ла Боэси предупреждал, что те, кто позволяет себя втянуть в великую социальную пирамиду тирана в надежде на награды и милости или на право осуществлять власть над теми, кто находится ниже, подвергают себя большой опасности. Таким образом, вместе с практиками свободы через самообладание и дисциплинирование мы имеем также этику (и политику) не-доминирования. Свобода, или принадлежность себе как процесс освобождения от добровольного рабства, представляет собой дисциплину или искусство, то есть то, чему нужно учиться, чему учатся у других и чему обучают себя, то, что формируется, над чем работают, над чем терпеливо трудятся, то, что практикуется на уровне личности и в отношениях с другими. Это работа с нашими границами, как с внешними, так и – что, возможно, еще важнее – с внутренними. Важно, что свобода – это наша всегда присутствующая возможность, наша онтологическая ситуация, наша отправная точка. Воплощение и утверждение этой онтологической свободы, в сочетании с присущей ей этической ответственностью, мы можем рассматривать как лейтмотив постанархистской политической теории.